"Владимир Соколовский. Последний сын дождя " - читать интересную книгу автора

рану, предварительно прополоскав ее настоем. Что осталось от полоскания
отдал человеку-коню выпить. Тот долго маялся над неведомым питьем, однако
выпил и заморщился гадливо, вязко ворочая языком.
- От та-ак! - подбодрил его Федька и довольно загыгал. - Ну,
друг-земеля, теперь нам по всем фасонам уже знакомиться пора. Вот как это
делается, если не знаешь: тебя, к примеру, как звать? Но, но, не стесняйсь,
свои люди, чего дурить-то?..
Кентавр внимательно поглядел в лицо Федьки, усмехнулся, на этот раз
скупо, спокойно, вполне осмысленно, и сказал густо и уверенно (а гнусавинка
осталась-таки!):
- Мр... ррн... на-ах!.. Ра-энн...
- Ать ты!.. - заскреб затылок Федька, озадаченный. - Эт-то что же
получается? Мр-ры...ны... Обожди, обожди... Так... Это получается - Ми-рон.
Мирон! Верно, нет? Вот так имечко! И удивительно подходяще, вот в чем суть!
Да! Подходяще!
Он обрадовался, искривился телом, угобзясь на чурбаке, потирая сухие
лапки. Вид его впервые, видимо, стал интересен кентавру: шевеля пальцами,
тот потянулся к нему рукой. Сурнин прекратил свои крики и отодвинулся.
Взгляд человека-коня стал тревожен, тосклив; он дотронулся до рта и подвигал
вверх-вниз челюстью. Федька кинулся было к мешку с едой, но новый знакомец
жестом пресек это движение и, продолжая двигать челюстью, потрогал себя
сначала за одно, потом за другое ухо. Сурнин завертелся на чурбаке,
озадаченно шипя и сплевывая, покуда не сообразил, наконец, смысл жестов.
"Говори!" - приказывал тот.
И Федька растерялся. Впервые за много лет его просили не заткнуться, не
замолчать сейчас же, а приглашали что-то сказать. Однако растерянность
Федькина происходила скорей всего не от этого, а от сознания своей
ничтожности и бессилия: его просили что-то сказать, а сказать-то ему своему
гостю было, по сути, нечего. Не расскажешь же, в самом деле, про дела с
Надькой Пивенковой, Авдеюшкой Кокаревым - еще подумает неведомый, что
жалости просит душа! О работе в колхозе, о нелепой своей отсидке - это
опять, выходит, стыд... Сурнин хоть и понимал, что нечаянный пришелец желает
слушать его речь в этот раз не для того, чтобы понять суть его личности, и
все-таки не хотелось с первого общения лезть с мелкими разговорами, но темы
большие и хорошие так и не пришли, и Федька, путаясь и подкашливая, стал
рассказывать о том, как раньше справляли свадьбы у них на деревне. Он и сам
когда-то что-то видал, что-то слыхал от отца с матерью, стариков, правда, и
забыл многое, сейчас все изменилось, но в этой беседе можно было иметь хоть
какой-то внутренний порядок, не касаясь собственной личности.
- На блины зятю, значитца, взводят квашню не густо. Ну, мука там, вода,
соль, дрожжи... квашня, короче! - Федька аж вспотел от напряжения мозга. -
Девушка, понятно, должна быть честная. На другой день положено за это
выпивать. На закуску... копченую рыбу осетер...
Тому подобную чепуху плел Сурнин минут с двадцать, пока не выдохся.
Тогда запел пискляво:


В терему девки пели,
Да раю-раю,
Во высоком воспевали,