"Владимир Соколовский. Превращение Локоткова" - читать интересную книгу автора

таким вот Шурикам. Ведь Шеф, в сущности, совсем неплохой мужик, и никогда не
сделал Локоткову ничего дурного, и если уж на этот раз сказал так - значит,
так и есть, никуда не денешься. И ты рассвирепел от бессилия не перед ним,
совсем не перед ним. Самое глупое - что это еще было и актерство, ибо и
спиной, и боками ты чувствовал, что находящийся на кафедре народ ждет от
тебя поступка, который мог бы успокоить их совесть, показал бы, что ты уже
не такой, как они, и тем самым устранил возникший в твоем лице дискомфорт
существования. Как ни велико было его преступление. Оно все-таки имело
элемент абстрактности, ибо происходило вне глаз, давно, и не касалось никого
из кафедралов. И вот он на виду у всех делает гадость, и сразу все
становится на места: Локотков преступник, свинья и сволочь, любое отношение
к нему оправдано и правомерно. Шеф первый понял это, потому и успокоился так
внезапно. Может быть, он даже благодарен, что ты так удачно подыграл ему.
Только от этого не легче. Теперь все пути на кафедру, вообще в ученый и
вузовский мир прикрыты надежно. И надолго. Ну ничего, не одним вузом может
жить человек, и не на нем одном заканчивается История, - так рассуждал
Валерий Львович, стоя у университетского окна и глядя на двор. Но
рассуждения не утешали, и на душе было мутно, пакостно.


9

Оглянувшись на оклик, он увидал стоящего рядом отставника Шевыряева,
коменданта корпуса. Он лоснился, радовался, сверкал лысиной, тянул руку, и
Локотков подумал удивленно: "Надо же, узнал!"
Иван Васильевич Шевыряев - Ваня Грозный - пришел в вуз давно, лет
пятнадцать назад, после выхода на военную пенсию. Пришел крепким, бодрым
мужичком, таким и остался: видно, был из породы тех, кто не старится, а
сразу умирает, как только организм почувствует дряхление. Поначалу был крут
и голосист, полагая, что оказался в немалом начальстве, - да только
университет и не таких обламывал; что-то уяснив для себя после пары-другой
намеков, он притих раньше и глубже других отставников, гурьбой хлынувших в
вуз одно время - те сразу стали устанавливать свои порядки, диктовать волю,
командовать в корпусах и общежитиях, словно в казармах и полковых
канцеляриях, устраивать какие-то нелепые разборы, - и все потихоньку сошли
на нет - увольнялись или пополняли ряды инфарктников. Только Шевыряев
остался, и все так же исполнял свою то ленивую, то требующую немалой
активности должность. Уже поколения студентов прошли, и немало
преподавателей сменилось, - и к нему привыкли, как привыкают к необходимому,
но нечасто пользуемому инструменту. Лишь иногда в кулуарах, как дань
зубоскальству, возникала очередная байка о его глупости и застарелом
бурбонстве. Она могла быть из армейской жизни Шевыряева: например, как он,
служивший раньше в артиллерии, неведомым образом переведен был в авиацию;
увидав в первый раз вблизи самолет, он подошел к нему, потыкал пальцем в
крыло и изрек: "Здорово надуто!" Или из его теперешних похождений - как Иван
Грозный, беседуя о чем-то с студентами, вдруг остановился на полуслове, и с
глубоким внутренним чувством сказал: "А и любил я в детстве, братцы, гусей
пасти!.." В-общем, Шевыряев являл собою существо достаточно незаметное,
далекое от основной жизни вуза, и поэтому полупрезираемое.
И вот сегодня он подошел к одиноко стоящему возле окна Локоткову,