"Александр Солженицын. Красное колесо: Узел 3 Март Семнадцатого, часть 2" - читать интересную книгу автора

зеркал, дверей, голубого, золотого и дубового, и в кольце гостиных -
темно-розовой "дамской", кофейной, зеленоватой "мужской", буфетной, строгой
мрачной столовой с витражами (ничем сегодня не кормили), и в самом
концертном зале у крайних кресел - стягивались знакомые и незнакомые
группками по трое, по пять, по десять, - и друг от друга надеялись получить
объяснение? поддержку?
Всех званий и всех полков были офицеры - все без оружия, но и без дам,
но и среди буднего дня, - сколько служили они, кто год, кто четверть века,
никогда бы не могли представить, что такое наступит в их жизни или вообще с
какими-нибудь офицерами какой-нибудь армии. В один день все они были
обезоружены, как бы разжалованы с чинов, уволены с должностей, а кто-то еще
и приговорен к смертной казни.
И со всем тем они должны были продолжать жить, ходить с офицерской
выправкой, изображать офицерский вид.
Все обреченные, вот они согнались теперь вместе, в одно здание на углу
Литейного и Кирочной, здание, знававшее их блеск, успех и досуг, - в прежней
полированности, при прежних бронзовых группах и бра, кажется, последнее
здание в Петрограде, куда еще почему-то не врывались всевластные обнаглевшие
солдаты. Согнались в ожидании начала, - неизвестно чего начала и в какой
час. В обрушенном мире было тоскливо, страшно - но и не может же офицер это
выказать.
И в одной группе в розовой гостиной, где подвески двух роскошных люстр
мелодично позванивали от ходьбы по паркету, подполковник с ярким золотым
передним зубом находил способность шутить:
- Теперь, господа, устанавливается черта оседлости, только вот какая:
жить в столицах запрещается - офицерам, и на право проживания в виде
исключения будут выписываться кратковременные свидетельства, как вот у этого
штабс-капитана. Спешите в Государственную Думу, пока хоть выписывают.
Выразительная дерзкая губа его с желто-белым усом изгибалась.
У Райцева-Ярцева это была не роль и не бравада, а способ жить. Как в
окопах шутят над Вильгельмом, над летчиками, над толкущими вокруг снарядами
врага - так отчего ж было изменить стиль и не пошутить теперь? Ведь всякий
жизненный случай всегда кому-нибудь смешон, это правда, - и когда офицеры
бежали из петроградских казарм, то сами не замечали смешных подробностей, а
многим солдатам это даже весело представляется.
Когда вчера на улице Гоголя кучка солдат вдруг резко повернула к нему,
и один грубый с тяжелой челюстью закричал ему сдать оружие - в какую-то
секунду все взвилось, провертелось как будто даже не в голове
Райцева-Ярцева, а где-то выше, выше, откуда видно все хорошо, и откуда к
нему уже спустилось. Что вот - и его не минуло, а надеялся - не тронут. Что
выход только: обнажить саблю и убить одного мастерским кавалерийским
изворотом, вот эту огрузлую челюсть. Но тут же и - быть растерзану самому. И
вся нелепость: погибнуть на петербургской улице, убивая русского солдата.
Вся нелепость - погибнуть, не дожив до сорока лет, со всем цветным, что
теснилось в груди.
А значит - не убивать.
А тогда - и не убиваться. Тогда - отдать с легкой косой усмешкой, видя,
как это несомненно смешно. Подполковник Райцев-Ярцев, потомственный дворянин
и кавалерист, всю силу мужества своего вытягивавший в продолговатое тело
сабли на ее взлете, - теперь отдавал эту душу-саблю как ненужный привесок.