"Александр Солженицын. Красное колесо: Узел 3 Март Семнадцатого, часть 2" - читать интересную книгу авторазеркал, дверей, голубого, золотого и дубового, и в кольце гостиных -
темно-розовой "дамской", кофейной, зеленоватой "мужской", буфетной, строгой мрачной столовой с витражами (ничем сегодня не кормили), и в самом концертном зале у крайних кресел - стягивались знакомые и незнакомые группками по трое, по пять, по десять, - и друг от друга надеялись получить объяснение? поддержку? Всех званий и всех полков были офицеры - все без оружия, но и без дам, но и среди буднего дня, - сколько служили они, кто год, кто четверть века, никогда бы не могли представить, что такое наступит в их жизни или вообще с какими-нибудь офицерами какой-нибудь армии. В один день все они были обезоружены, как бы разжалованы с чинов, уволены с должностей, а кто-то еще и приговорен к смертной казни. И со всем тем они должны были продолжать жить, ходить с офицерской выправкой, изображать офицерский вид. Все обреченные, вот они согнались теперь вместе, в одно здание на углу Литейного и Кирочной, здание, знававшее их блеск, успех и досуг, - в прежней полированности, при прежних бронзовых группах и бра, кажется, последнее здание в Петрограде, куда еще почему-то не врывались всевластные обнаглевшие солдаты. Согнались в ожидании начала, - неизвестно чего начала и в какой час. В обрушенном мире было тоскливо, страшно - но и не может же офицер это выказать. И в одной группе в розовой гостиной, где подвески двух роскошных люстр мелодично позванивали от ходьбы по паркету, подполковник с ярким золотым передним зубом находил способность шутить: - Теперь, господа, устанавливается черта оседлости, только вот какая: исключения будут выписываться кратковременные свидетельства, как вот у этого штабс-капитана. Спешите в Государственную Думу, пока хоть выписывают. Выразительная дерзкая губа его с желто-белым усом изгибалась. У Райцева-Ярцева это была не роль и не бравада, а способ жить. Как в окопах шутят над Вильгельмом, над летчиками, над толкущими вокруг снарядами врага - так отчего ж было изменить стиль и не пошутить теперь? Ведь всякий жизненный случай всегда кому-нибудь смешон, это правда, - и когда офицеры бежали из петроградских казарм, то сами не замечали смешных подробностей, а многим солдатам это даже весело представляется. Когда вчера на улице Гоголя кучка солдат вдруг резко повернула к нему, и один грубый с тяжелой челюстью закричал ему сдать оружие - в какую-то секунду все взвилось, провертелось как будто даже не в голове Райцева-Ярцева, а где-то выше, выше, откуда видно все хорошо, и откуда к нему уже спустилось. Что вот - и его не минуло, а надеялся - не тронут. Что выход только: обнажить саблю и убить одного мастерским кавалерийским изворотом, вот эту огрузлую челюсть. Но тут же и - быть растерзану самому. И вся нелепость: погибнуть на петербургской улице, убивая русского солдата. Вся нелепость - погибнуть, не дожив до сорока лет, со всем цветным, что теснилось в груди. А значит - не убивать. А тогда - и не убиваться. Тогда - отдать с легкой косой усмешкой, видя, как это несомненно смешно. Подполковник Райцев-Ярцев, потомственный дворянин и кавалерист, всю силу мужества своего вытягивавший в продолговатое тело сабли на ее взлете, - теперь отдавал эту душу-саблю как ненужный привесок. |
|
|