"Владимир Александрович Соллогуб. Неоконченные повести " - читать интересную книгу автора

его до первой станции. Повозка наша промчалась мимо знакомого нам домика.
Ставни были затворены. Казалось, что какая-то мертвая тишина в нем
водворилась. Виктор все глядел на него пристально, пока он не скрылся из
глаз. Тогда заметил я, что Виктор плачет. На станции мы расстались.
Прошло несколько месяцев. Ни от Виктора, ни от сестры его не было
известия. Бедный мой Федор аккуратно бегал три раза в неделю на почту,
справлялся, нет ли для него писем, и всякий раз тихо возвращался домой,
опустив голову и с пустыми руками. Грустно брался он тогда за свою скрипку
и начинал твердить четвертую вариацию Майзедера, но уж не с прежним
старанием и рвением, а как-то вяло и рассеянно. И я уже не сердился бол"е
на него за его несчастную страсть к музыке, а терпеливо прислушивался к
диким звукам его скрипки, которые как-то странно согласовывались с
расстроенным положением души моей. Белла долго грустила и уехала с отцом в
деревню.
Жизнь моя становилась несносна. И разгулье и ученье - все мне
опротивело. Наконец я получил от родителей приказание возвратиться в
Петербург. Жаль мне только было расстаться с Федором, жаль даже его
скрипки, в которой было для меня что-то родное, а ему так еще было
тягостнее расставаться со мною.
В Петербурге, я вам должен признаться чистосердечно, я совершенно
рассеялся. Столичная жизнь закидала меня тревожными заботами. Все было для
меня ново: и роскошь домов, и любезность дам, и заманчивость театров, и
вся светская жизнь, посвященная лишь на удовольствие настоящей минуты. Я,
как следует, вступил сперва в службу, потом оделся щеголем и начал
любезничать. Я был молод, хотел нравиться, имел состояние, и потому меня
ласково принимали, и я очень тому радовался, не понимая, что с каждым
успехом в большом свете я терял немного своей душевной чистоты и
непорочности.
Однажды на каком-то бале, где я танцевал с исступлением щеголя,
начинающего прославляться, меня поразил вопрос одного из моих новых
приятелей.
- Вы, кажется, учились в Гейдельберге?
- Да.
- Скажите, пожалуйста, не был ли у вас там товарищ какой-то Виктор?
- Разумеется, был. Где он теперь?
- Да он в Петербурге.
- Здесь?
- Он живет у меня в доме, там, на самом верху. Он часто про вас
спрашивает. Жалкая история. Вообразите, его как-то дорогою опрокинули с
повозкою в озеро. Бедняк простудился и теперь лежит у меня в злой чахотке.
Оно для меня неприятно потому, что я не люблю покойников. Вы сделаете
доброе дело, если его навестите.
На другой день утром я вскарабкался по узенькой черной лестнице до
квартиры Виктора. Я нашел его в маленькой комнате с одним окном, без
занавески. Он лежал на бедной кровати и тяжело дышал. Сестра милосердия
подавала ему лекарство. Бедный Виктор! Я не узнал его. Где прежняя буйная
отвага? Глаза его ввалились и сделались мутны. Лицо было страшно бледно и
искажено. Смерть веяла уж над ним и касалась его своими холодными
крыльями. При моем появлении, что-то похожее на улыбку промелькнуло на его
устах. Он меня узнал и судорожно пожал мне руку.