"Владимир Александрович Соллогуб. Пушкин (Из "Воспоминаний")" - читать интересную книгу автора

ему сокрушительной едкостью, но не умел приобрести необходимого для писателя
равнодушия к печатным оскорблениям. Журнал его, "Современник", шел плохо.
Пушкин не был рожден журналистом. В свете его не любили, потому что боялись
его эпиграмм, на которые он не скупился, и за них он нажил себе в целых
семействах, в целых партиях врагов непримиримых. В семействе он был
счастлив, насколько может быть счастлив поэт, не рожденный для семейной
жизни. Он обожал жену, гордился ее красотой и был в ней вполне уверен. Он
ревновал к ней не потому, чтобы в ней сомневался, а потому, что страшился
светской молвы, страшился сделаться еще более смешным перед светским
мнением. Эта боязнь была причиной его смерти, а не г. Дантес, которого
бояться ему было нечего. Он вступался не за обиду, которой не было, а боялся
огласки, боялся молвы и видел в Дантесе не серьезного соперника, не
посягателя на его настоящую честь, а посягателя на его имя, и этого он не
перенес.
Я жил тогда на Большой Морской, у тетки моей <А. И.> Васильчиковой. В
первых числах ноября (1836) она велела однажды утром меня позвать к себе и
сказала: - Представь себе, какая странность! Я получила сегодня пакет на мое
имя, распечатала и нашла в нем другое запечатанное письмо, с надписью:
Александру Сергеевичу Пушкину. Что мне с этим делать? Говоря так, она
вручила мне письмо, на котором было действительно написано кривым, лакейским
почерком: "Александру Сергеичу Пушкину". Мне тотчас же пришло в голову, что
в этом письме что-нибудь написано о моей прежней личной истории с Пушкиным,
что, следовательно, уничтожить я его не должен, а распечатать не вправе.
Затем я отправился к Пушкину и, не подозревая нисколько содержания
приносимого мною гнусного пасквиля, передал его Пушкину. Пушкин сидел в
своем кабинете. Распечатал конверт и тотчас сказал мне: - Я уж знаю, что
такое; я такое письмо получил сегодня же от Елисаветы Михайловны Хитровой:
это мерзость против жены моей. Впрочем, понимаете, что безыменным письмом я
обижаться не могу. Если кто-нибудь сзади плюнет на мое платье, так это дело
моего камердинера вычистить платье, а не мое. Жена моя - ангел, никакое
подозрение коснуться ее не может. Послушайте, что я по сему предмету пишу
г-же Хитровой. Тут он прочитал мне письмо, вполне сообразное с его словами.
В сочинении присланного ему всем известного диплома oн подозревал одну даму,
которую мне и назвал. Тут он говорил спокойно, с большим достоинством и,
казалось, хотел оставить все дело без внимания. Только две недели спустя
узнал я, что в этот же день он послал вызов кавалергардскому поручику
Дантесу, усыновленному, как известно, голландским посланником бароном
Геккерном. Я продолжал затем гулять, по обыкновению, с Пушкиным и не замечал
в нем особой перемены. Однажды спросил я его только, не дознался ли он, кто
сочинил подметные письма. Точно такие же письма были получены всеми членами
тесного карамзинского кружка, но истреблены ими тотчас по прочтении. Пушкин
отвечал мне, что не знает, но подозревает одного человека. "S'il vous faut
un troisieme, ou un second,- сказал я ему,- disposez de moi". (Если вам
нужен третий или второй <секундант> - располагайте мною. (Hепереводимый
каламбур.)) Эти слова сильно тронули Пушкина, и он мне сказал тут несколько
таких лестных слов, что я не смею их повторить; но слова эти остались
отраднейшим воспоминанием моей литературной жизни. Сколько раз впоследствии,
когда имя мое, более чем я сам, подвергалось насмешкам и ругательствам
журналистов, доходившим иногда до клеветы, я смирял свою минутную досаду
повторением слов, сказанных мне главою русских писателей как бы в