"Иван Солоневич. Диктатура импотентов. Социализм, его пророчества и их реализация" - читать интересную книгу автора

- Так вы, значит, из Одессы? - спросил старичок.
Одесса пользуется репутацией самого вороватого города в России. И на
вопрос: "Скажите, а вы не из Одессы?" - анекдот отвечает так: я, собственно
говоря, из Петербурга... - Ага, - сказал старичок, - а в котором году вы
бежали?
Я понял, что попался. И ответил туманно: как и все. Старушка предложила
мне еще стакан чаю. Потом поговорили о том, о сем. Потом старушка вышла на
кухню, старичок последовал за ней. Что-то шептались. У меня на душе было
неуютно: вот проболтался! Но оба супруга скоро вернулись на веранду, и на
меня свалилась манна небесная:
- У нас, видите ли, - сказал старичок, - кое-какое помещение есть,
только, может быть, дороговато для вас будет - тридцать пять рублей в
месяц, две комнаты.
Я не верил своему счастью: в Москве я платил, правда, пятнадцать
рублей, но одни клопы чего стоили! И там была одна комната, здесь две. Потом
оказалось, что был еще и коридор, который тоже мог сойти за комнату. Все это
помещалось в мансарде, стены были из грубо отесанных сосновых бревен, в
центре всего этого стояла огромная, дебелая, материнская уютная кафельная
печь, которая грела души наши в течение шести суровых московских зим. Во
дворе была банька, в которой перед нашим въездом в пристанище
капиталистической анархии мы смыли с себя наслоение московской
социалистической эпохи и прошпарили паром наши вещи. Словом, почти рай. Я с
тех пор - до самого Берлина - ни разу не имел дел ни с какими домкомами.
Меня никто не тащил на собрания жильцов. Меня никто не заставлял
контролировать хозяйственные действия товарища Руденко, владельца
частнохозяйственной дачи в Салтыковке. Когда я, усталый и голодный,
возвращался домой, никто не стучал в мои двери, вызывая меня на собрания,
посвященные вопросам озеленения детей и заготовки мусора. Каким-то
таинственным образом крыша не текла сама по себе, мусор исчезал, как кролик
в рукаве престижидидатора: таинственно, бесследно и, главное, бесшумно, без
всякого участия "широкой общественности", сам по себе. В дни,
предначертанные Господом Богом, приходил трубочист и чистил мою печку. Если
у меня в это время оказывалась рюмка водки - обычно она оказывалась, - я
предлагал ее трубочисту. Но этим мои связи с профессиональным союзом
трубочистов и ограничивались. Вообще был рай: не было ни бумажек, ни
собраний, ни общественности, ни самодеятельности, было очень нище, очень
просто, но по-человечески организованное человеческое жилье. А не клопиное
социалистическое стойло. И, кроме того, рядом с товарищем Александром
Руденко на моем горизонте появился гражданин Иван Яковлев - на этот раз уже
не товарищ, а только гражданин, не "инвалид труда", в какого ухитрился
превратить самого себя Руденко, а откровенно хищная, хотя и микроскопическая
акула капитализма.
Рядом с железнодорожной станцией как-то внезапно выросло странное
сооружение из латаного полотна, старых досок и кровельного толя. Вокруг
этого сооружения вертелся какой-то неизвестный мне рваного вида человек.
Потом на сооружении появилась вывеска: "Съестная палатка. Иван Яковлев".
Потом в этой палатке появилось приблизительно все, что мне было угодно: яйца
и сосиски, картофель и помидоры, селедка и хлеб. Все это без всяких
карточек. Без всяких очередей, удостоверений брака, гнили и плана. Все это
было чуть-чуть дороже, чем в советских кооперативах. Потом стало чуть-чуть