"Иван Солоневич. Диктатура импотентов. Социализм, его пророчества и их реализация" - читать интересную книгу автора

У приличного вида мужчины лежат селедки, их можно украсть, и они всем нужны.
Так что приличного вида мужчина, хочет он этого или не хочет, вынужден
вступать в какие-то сделки с совестью, селедкой и секретарем партийной
ячейки. И - в обратном направлении - секретарь партийной ячейки был
вынужден вступать в сделки с селедкой, приличного вида мужчиной и даже с
совестью в тех редких случаях, когда она существовала. Или, проще,
бюрократический контроль над бюрократическим аппаратом повторял
всемирно-историческую попытку барона Мюнхаузена: вытащить самого себя из
болота, в данном случае бюрократического. Да еще и с лошадью, в данном
случае "трудящейся массы". Барону Мюнхаузену, если верить его словам, это
удалось. Советская власть даже и не врала об удаче.
Во всяком случае, каждая национализированная и социализированная
селедка и сосиска, фунт хлеба и пара брюк стали обрастать и контролем, и
воровством. Чем больше было воровства, тем сильнее должен быть контрольный
аппарат. Но чем крупнее контрольный аппарат, тем больше воровства, -
контролеры тоже любят селедку. Тогда с некоторым опозданием советская
социалистическая власть вспоминает обо мне, трудящемся, потребителе,
пролетариате, массе и прочее. И власть говорит мне: "Вот видите, товарищ
Солоневич, государство у нас рабоче-крестьянское, НО с бюрократическим
извержением, - это формулировка В. Ленина. Идите княжить и владеть
контролем. Контролируйте бюрократов, волокитчиков, загибщиков, головотяпов,
аллилуйщиков, очковтирателей (список этих синонимов можно бы продлить еще
строчки на две-три). Идите и контролируйте".
Я не иду. И никто из приличных людей не идет. Во-первых, потому, что ни
я, ни врач, ни сапожник, ни монтер решительно ничего в этом не понимаем.
Во-вторых, потому, что у нас есть и свои собственные и профессии и дела.
В-третьих, потому, что, будучи среднетолковыми людьми, мы понимаем
совершенно ясно: ничего путного выйти не может.
Я вернусь к моей собственной бюрократической деятельности. Итак, я
руководитель спорта при Центральном совете профсоюзов. Я один из винтов
бюрократической машины, которая решительно никому вообще не нужна. Из всего
того, что я делаю, процентов девяносто пять не имеет абсолютно никакого
смысла. Остальные пять процентов - при нормальном положении вещей -
спортсмены организовали бы и без всякой помощи с моей стороны. А также и без
того "плана", который я призван составлять, предписывать и проверять. Моя
спортивная служба ввиду этого была почти на все сто процентов чепухой. Она
никому не была нужна. Если я все-таки кое-что сделал, то только во
внеслужебном порядке: писал книги о том, как нужно подымать гири или
заниматься гимнастикой. Но все-таки мое бюрократическое существование не
было безразличным. Я не мог помочь ничему. Но я очень многое мог испортить.
Мои планы никому не были нужны, как планы Госрыбтреста не были нужны
никакому Яковлеву. Но уже приличного вида мужчина ничего не имел права
сделать без плана, иначе что же остается от самого принципа планирования.
Любой лыжный кружок страны мог достать лыжи и ходить на них решительно без
всяких плановых указаний с моей стороны, но он на это не имел права, ибо,
опять-таки, какой же иначе план? Я был тормозящим фактором в развитии
русского спорта, как и Госплан в развитии русского хозяйства. Но я, по
крайней мере, старался не быть тормозом. Мой спорт подвергается такому же
контролю, как и кооперативная селедка.
Нормальный бюрократический аппарат контроля состоит из планирующих и