"Владимир Солоухин. При свете дня" - читать интересную книгу автора

Гумилев, Цветаева, Блок... Кто-то прочитал "Мать" Николая Дементьева,
кто-то "Зодчие" Дмитрия Кедрина, кто-то "Прасковью" Исаковского. Так
шло, пока Сергей Васильев не встал и не оперся руками о край стола,
словно собирался не стихи читать, а произносить речь на московском
писательском собрании. Он выдвинул вперед тяжелый свой подбородок,
оперся кулаками (а рукава засучены) о край стола и в своей манере (то
есть немного гнусавя в нос) заговорил: - Да, дорогие друзья, да, да и да.
Как только мы начинаем читать любимые стихи, сразу идут Гумилев и
Блок. Хорошо, что прозвучали тут милые наши, можно сказать,
современники: и Коля Дементьев, и Боря Корнилов, и Паша Васильев. Но
я вам сейчас прочитаю одно прекрасное, воистину хрестоматийное
стихотворение поэта, имя которого никогда, к сожалению, не возникает
уже много лет в наших поэтических разговорах. Что-то вроде дурного
тона. А между тем - напрасно. И я сейчас, идя наперекор
установившейся традиции, назову это имя - Демьян Бедный.
Тут действительно шумок пробежал по застолью, так
неожиданно оказалось это для всех, хотя и непонятно было, то ли это
одобрительный шумок, то ли от удивления.
- Да, да и да! И чтобы показать вам, какой это был все-таки
превосходный поэт, я прочитаю сейчас одно его стихотворение. Это
маленький шедевр, забытый, к сожалению. А забывать такие стихи нам не
следовало бы.
И Сергей Васильев, еще больше выставив вперед свою тяжелую
нижнюю челюсть и еще тверже опершись о край стола большими
волосатыми руками (кулаками), внятно донося каждое слово, проникаясь
каждым словом до глубин своей собственной души, прочитал нам
стихотворение, которое перед этим назвал шедевром.
НИКТО НЕ ЗНАЛ...
Был день как день, простой, обычный,
Одетый в серенькую мглу.
Гремел сурово голос зычный
Городового на углу.

Гордяся блеском камилавки,
Служил в соборе протопоп.
И у дверей питейной лавки
Шумел с рассвета пьяный скоп.

На рынке лаялись торговки,
Жужжа, как мухи на меду.
Мещанки, зарясь на обновки,
Метались в ситцевом ряду.

На дверь присутственного места
Глядел мужик в немой тоске,
- Пред ним обрывок "манифеста"
Желтел на выцветшей доске.

На каланче кружил пожарный,
Как зверь, прикованный к кольцу,