"В.Солоухин. Черные доски" - читать интересную книгу автора

испарины.
За уголок начали отдирать фланельку. Она прилипла, словно прикипела к
доске, но все же отделилась, и я увидел, что чернота под ней набухла,
приподнялась и как-то очень разрыхлилась. Нина, не мешкая ни секунды, взяла
комок ваты, свернула его потуже, обмакнула все в ту же вонючую химию (теперь
для меня это самый приятный запах) и образовавшимся тампоном провела по
разрыхлившейся олифе. Ее жест оказался равным жесту волшебницы. Вся чернота
вдруг осталась на вате, а из-под нее загорелись красным и синим
неправдоподобно яркие краски. Захватило дух. Мне показалось, что я
присутствую при свершении чуда, мне казалось невероятным, чтобы под этой
ужасной глухой чернотой скрывались такие звонкие, такие пронзительно-звонкие
краски.
- Нина, тихо, Нина, с любовью, Нина, не горячись, - возбужденно частил
хозяин в то время, как Нина бралась за скальпель.
Острейшим скальпелем, аккуратными, но твердыми, ровными движениями Нина
подчистила с проявившегося прямоугольника остатки олифы в тех местах, где
они особенно сильно прикипели и не поддались тампону из ваты. Теперь перед
нами было действительно окошечко, прорезанное в черной занавеске. За
окошечком было ярко и празднично, красно и сине, звонко и солнечно, в то
время как сами мы оставались по сю сторону занавески в немоте, глухоте и
мраке. Из темноты зрительного зала мы смотрели на экраник, залитый светом. И
вот на экране - иное время, иная красота, не наша жизнь. Другая планета,
другая цивилизация, таинственный и сказочный мир.
- Да. Не то! - неожиданно для меня заключил художник.
- Но как же не то, когда прекрасно!
- Что прекрасного? Грубая мазня. Смотрите, какие жирные, неопрятные
линии. Одежда замалевана сплошь, никакой разделки. Эта плоскость абсолютно
глухая. Одним словом, все как у Пушкина: "Художник варвар кистью сонной
картину гения чернит". Да, Нина, здесь определенно запись, давай пробиваться
глубже.
- Что такое запись? - неуверенно спросил я. - И что значит "глубже"?
Надо полагать, "глубже" - доска или этот самый левкас, подобный слоновой
кости?
- Э, нет. Мы ведь сняли только одну олифу. А что нас ждет впереди,
неизвестно. Впрочем, может действительно ничего не ждет. Тут мы рискуем. Но
если под этой живописью ничего больше нет, то ее не жалко. А если есть...
- Но что еще может быть под живописью?
- Еще одна черная олифа, а потом другая, гениальная живопись.
- ???
- Дело в том, что в старину, когда олифа чернела, икону не выбрасывали.
Звали иконописцев, и они поверх черной олифы, по едва проглядывающимся
контурам, подновляли икону, а проще говоря - писали заново. И снова
покрывали олифой, и снова олифа чернела, и снова приходилось подновлять и
писать. Теперь разделите пятьсот на восемьдесят и судите сами, сколько слоев
живописи и олифы может оказаться на иконе четырнадцатого или пятнадцатого
века. С рублевской "Троицы" тоже сняли несколько слоев поздней живописи,
прежде чем добрались до подлинного рублевского слоя. Этот последний слой
называется у реставраторов авторским. Под ним действительно нет ничего
больше, кроме левкаса, и если неосторожно смоешь авторский слой, то смоешь
все и навсегда. А эту грубую мазню разве жалко! Сейчас мы ее уберем и