"В.Солоухин. Двадцать пять на двадцать пять и другие рассказы (Собрание сочинений в 4 томах, том 2)" - читать интересную книгу автора

помощи фанерных перегородок, оклеенных обоями, но постепенно приняла
современный вид: небольшой коридорчик, куда входят с улицы (густо засыпанный
окурками), одно сараеобразное помещение и еще маленькая темная комната, где
завклубом, приезжая девушка Люба, держала нехитрый клубный скарб: гитару без
струн, домино, шахматную доску (без половины фигур), клей и краски для
производства лозунгов, свернутые в трубку готовые болванки для стенгазеты
"Колос", четыре десятка книг. Тут же, на отдельном столике, хранился и
главный клубный предмет - радиола, здесь Люба ставила пластинки, динамик же,
откуда вырываются звуки, был выставлен и нацелен прямо в зал.
В зале висели по всем стенам произведенные Любой лозунги со стрелами от
цифры до цифры круто, чуть ли не перпендикулярно вверх. Однако на всех
диаграммах были обозначены только два года - текущий и будущий, а прошлых
годов не было, так что нельзя было судить о крутизне стрелок в ближайшие
прошлые годы.
В обычные дни клуб открывался только вечером, но теперь ради праздника
он и днем был открыт.
В помещении клуба (все же сказался праздник) молодежи - битком. Когда
наши трое вошли, менялась пластинка, и показалось странным, отчего все эти
молодые люди сидят в тесном и душном клубе, а не выйдут на улицу, на вольный
воздух. Но тут в уши ударила музыка, голос певца, с нарочитой хрипотцой и
как бы давясь почти до рвотной спазмы, заорал из репродуктора, и вся
молодежь пришла в движение.
Поездив по заграницам, Алексей Петрович видел несколько раз, что эти
самые современные танцы можно, оказывается, танцевать красиво. Но и то даже
где-нибудь в мюнхенском дансинге находилось лишь две-три пары из трясущейся
массы, на которые хотелось смотреть и даже любоваться. Что же спрашивать с
клубной публики в Преображенском? Алексей Петрович поглядел, как неуклюже
дергается, вернее, пытается дергаться здоровенный парень с давно не чесанной
шевелюрой, и ему сделалось не по себе.
Может, тут бы и развернуть свою гармонь. Но он обжегся уже один раз,
когда и в собственном доме за столом не уступили ему. Здесь же это было бы
похоже не просто на шутку, но, пожалуй, на хулиганство - заглушать клубную,
законную музыку. Добро, если, пересилив джаз, он показал бы настоящую игру
на гармони. А то перебить-то перебьешь, а что потом? Вот если на улице,
невдалеке от клуба, заиграть... Неужели никто не соблазнится?
Около церковной ограды (где раньше и танцевало преображенское гулянье)
он сел на лавочку. Зять-бригадир и брат, сославшись на какую-то
необходимость, отпросились домой.
Не смешно ли, что такой-то человек, почти легендарный для этого села,
да и начинающий к тому же седеть, сидит около церковной ограды и наигрывает
на простой гармони? А! Кому какое дело! Сижу и играю. Алексей Петрович надел
поглубже на плечо гармонный ремень, отстегнул пуговку на узком ремешке,
сдерживающем мехи, и, утвердив левую басовую часть инструмента на коленке,
правую повел змеей сначала немного вниз, а потом уж и кверху.
Тут вспомнился ему отрывок из стихотворения, услышанного на одном
литературном вечере и запавшего в память. Речь шла о том, что на войне
русская гармонь попала в руки баварцу. Наверное, осталась в блиндаже или
просто в окопе. И вот баварец сидит и играет на "военнопленной" гармони.

Играл баварец ладно, худо ли,