"В.Солоухин. Двадцать пять на двадцать пять и другие рассказы (Собрание сочинений в 4 томах, том 2)" - читать интересную книгу автора

переспрашивать ее по три раза и кричать. Но это происходит не от дефекта
слуха, а оттого, что Паша как соловей или глухарь: когда сама говорит, то
ничего постороннего уже не слышит.
Паша одна во всей нашей округе говорит московским говором, на "а",
приобретенным в детстве, в дореволюционной еще Москве. Среди поголовно
окающих жителей ее говор выделяется заметно резко. Тем резче и заметнее
московское произношение Паши, что человеку, впервые увидевшему и услышавшему
ее, наверно, странно встретить чистейшую московскую речь в обстановке
Агашиной халупы, в устах безусловной аборигенки. Паша появляется на нашем
пороге, стоит, опираясь на палку и обводя всех улыбающимся, теплым, как бы
даже удивленным и восторженным взглядом.
- Здравствуй, Паша! - кричим мы ей от стола.
Паша начинает говорить сама по себе, а не в ответ на наши слова:
- Да... Все харашо. Все па-доброму. Розочка. Деточки. Харашо. На улице
теперь тёпленько. Да... Скоро грядки капать. Все па-доброму.
- Проходи, Паша, садись. Рюмочку-то налить ли?
- Рюмочку можно. Я люблю винцо, вот ей-богу (слово "богу" она
выговаривает через чистое "г" и, когда произносит эту свою присловицу, сама
себе обязательно подхихикнет). Тетя Поля умерла, царство небесное. Мы с ней
выпивали. Паша, гаварит, схади купи четвертиночку. Мы выпьем, галава меньше
балит. Вот ей-богу. Старому челавеку винцо палезно. И тетя Поля любила.
Винцо, ано кровь согревает. У старого челавека кровь уж халодная, а рюмочку
выпьешь - и харашо. Мы с тетей Полей частенько выпивали, вот ей-богу.
Я наливал Паше рюмку, и Паша долго глядела на нее, держа в руке,
улыбалась и пила маленькими глоточками. Ела она очень мало, обломит
хлебушек, соблазнится ломтиком московской колбасы, возьмет конфетку.
После рюмки глаза ее делались живее, улыбка еще добрее и
умиротвореннее. Перебить или остановить ее рассказ становилось еще труднее.
Но все же громкими переспросами удавалось навести ее разговор на ту или иную
стезю.
Нужно сказать, что мать ее, Александра, была "жиличкой". Разные
существовали в Средней России отхожие промыслы. Уходили в Москву плотничать,
извозчиками, половыми в трактиры, женщины иногда шли в "жилички", то есть в
прислуги, в кухарки, по-современному - в домработницы. Не знаю, где как, но
у нас в селе к жиличкам относились с некоторой долей презрения и смотрели на
них свысока, как на людей чем-то неполноценных. Женщина, побывавшая в
жиличках, становилась, если возвращалась в деревню, как бы отверженной. Эта
отверженность часто переходила и на детей, поэтому получалось, что если
женщина пошла в жилички, то она в некотором роде начинала собой династию
жиличек. Дочь шла по ее стопам, а у дочери - дочь, а если сын, то все равно
пристраивался в Москве.
В нашем селе зародилась только одна такая династия. В прислугах жила
мать Александры, прислугой сделалась и Александра - мать Паши.
- Да... Скоро грядки капать. Земличка сагреется. Начнет расти всякая
травка. Все па-доброму, па-харошему.
- Паша, все забываю, как звали того фабриканта, у которого вы с матерью
жили?
- Степанида Ивановна винцо не любила. А мне хочется другой раз, вот
ей-богу.
- Я говорю, как фабриканта звали?