"В.Солоухин. Двадцать пять на двадцать пять и другие рассказы (Собрание сочинений в 4 томах, том 2)" - читать интересную книгу автора

- Во-первых, я никакой Любки не знаю, - ответил Алексей. - Что же
касается Любови Владимировны, то я был бы счастлив приезжать к ней. Но, увы,
до сих пор, уж вы поверьте, я приезжал просто в Ленинград по разным делам.
Любовь Владимировна слышала перепалку, настроение было перебито, и
Алексей понял (единственно по холодному излучению), что приглашение на
сегодня отменяется. Да и время было за полночь. Все устали, все разъехались
по домам.
Так он жил с ощущением, что можно позвонить и прийти к Любови
Владимировне и что когда-нибудь это все исполнится. Но в Ленинград попадаешь
не каждый день, а чтобы бросить все и мчаться очертя голову только к ней, к
одной к ней... Ну что же, такого состояния у него, прямо скажем, пока что не
было.
Но вот однажды затосковалось. Захлестнуло и повлекло. Словно передалось
что-то телепатически. Что же могло передаться, кроме встречного желания
увидеться? Неожиданно, не имея билета, Алексей ринулся на вокзал, за час до
отхода поезда получил место в вагоне, а когда проснулся, то мимо окон
проплывали уж серые, насупившиеся в темноватом ноябрьском утре дома
Ленинграда.
- Ах, как мне хотелось, чтобы вы приехали! - выдохнула Любовь
Владимировна в трубку. - Хотелось, хотелось. И вот вы здесь. Прекрасно
совпало. Приходите сегодня же. У меня соберутся гости. Интересные люди... Но
вы не на один день? - В голосе ее Алексей услышал испуг. - До понедельника я
беру вас в плен. Три дня. Не отказывайтесь.
Так-то вот он оказался в гостях у Любови Владимировны. Когда
познакомились, Алексей не носил еще трости, а потом стал носить. На этот раз
он взял с собой любимую трость с набалдашником в виде орлиной лапы,
сжимающей в когтях костяной шар. В маленькой прихожей, уже завешанной
демисезонами, хозяйка, вышедшая из шумной столовой его встретить, не
обратила внимания на трость, и он скромно поставил ее в угол.
Ярко освещенная комната, где стоял стол, гомонила многими
одновременными голосами, звякала ножами и вилками. После промозглого,
особенной въедливости ленинградского ноябрьского ветра, после противной
стужи на грани между дождем и мокрым снегом (а он назябся на стоянке такси,
проторчав там около сорока минут) теплая квартира, да еще с едой на столе,
да еще с рюмкой коньяка, показалась Алексею раем, из которого и не выходить
бы на мерзкий холод.
Тут он вспомнил, что, может быть, и не придется выходить (до
понедельника обещали держать в плену), вспомнив, представил себе, как еще
уютнее будет в квартире, когда все разойдутся, со стола будет убрано, гомон
прекратится, словно выключат магнитофон с дурной и неинтересной записью
вечеринки, верхний свет погаснет... Пусть тогда будет над Невой ночной
ветер, пусть хлюпает о набережные тяжелая, черная, в отблесках простуженных
фонарей вода.
В руках у Алексея оказалась полновесная рюмка, которую он с передрогу с
наслаждением выпил.
Как было уже сказано, ведение стола Любовь Владимировна взяла в свои
руки, она заставляла кого читать стихи, кого петь под гитару, кого
произносить тосты. Читал и Алексей тоже, причем накал был высоким до звона,
голос гремел полнокровно и распоряжался он им без излишнего напряжения,
легко, свободно, непринужденно, с сознанием силы и производя впечатление.