"В.Солоухин. Приговор (Собрание сочинений в 4 томах, том 2)" - читать интересную книгу автора

или вещего сна, когда приходит близкий умерший человек и зовет с собой, а то
еще и потянет за руку?
Мало ли где у нас у всех побаливает и покалывает! К тому же доподлинно
известно, что в последние года Яшин то и дело обращался к врачам. Его лечили
от колита и от гастрита, еще от какой-нибудь чепухи. И будто бы он не раз
говорил докторам: "Ищите во мне серьезную болезнь. Хватит меня от геморроя
лечить. Я же чувствую, что я болен". Но серьезную болезнь врачи просмотрели.
В Вильнюсе, где Яшин случайно оказался по литературным делам, он
разговорился с другом. Друг посоветовал врача. Врач наконец разобрался и
поставил настоящий диагноз. И сразу же - на "Каширку".
Прежде чем лечь в раковую больницу, то бишь в онкологический институт,
Саша объехал в Москве дорогие ему места, побывал у памятника Пушкину, пешком
прошелся по Арбату, постоял у Кремля, посидел в "Арагви". Из этого видно,
что он понимал всю серьезность дела. В письме Василию Белову так прямо и
написал (говорю по памяти, потому что письмо хранится у адресата): "Болезнь,
как видно, уже запущена. Говорю это не для розовых соплей. Помнишь ли ту
березу, которую я тебе показывал на Бобришном угоре? Так вот, хочу лежать
там. Только там..."
Пока объезжал Москву, может, кто и встречался с Яшиным, может быть, с
кем-нибудь он и попрощался, ложась в больницу, но на это смотрели пока еще
отвлеченно.
- Ну ничего, вырежут, поправляйся. Многие ложатся в больницу, а потом
живут себе до ста лет. Счастливо. Не падай духом.
Но вскоре прошелестело по редакциям, по издательствам, по Дому
литераторов, просто по писательским домам - Яшин, Яшин, Яшин... И уж если
прошелестело, то, будьте уверены, так оно на самом деле и есть.
Горе усиливалось тем, что Александр Яшин как писатель, несмотря на
возраст, не достиг своего писательского потолка. Он набирал высоту и только
еще входил в полную силу. Это редко бывает, чтобы к пятидесяти годам не до
конца была ясна величина писателя, а его возможности оставались бы
нераскрытыми. Обычно к этому времени лицо художника определяется и его место
в искусстве тоже. Рост может продолжаться, но, так сказать, вширь. Многое
можно успеть и после пятидесяти, но в количестве. Качественно новым во
второй половине своего века предстать уже трудновато.
Александр Яшин был тем редчайшим случаем в искусстве, когда все
чувствовали по его стремительному развороту, что главное у него впереди. Он
и сам это чувствовал, поэтому и умирал с таким нежеланием. Он все просил у
профессора Блохина после операции, когда начал слабеть с каждым днем:
- Сделайте что-нибудь. Дайте три месяца. Повесть дописать должен. Потом
умру. Поддержите чем-нибудь. Любыми уколами. Вы же медицина двадцатого века!
Не жизни прошу у вас, а три месяца. Любые средства. Сделайте что-нибудь!..
Митя Воробьев мог бы поделиться с Яшиным и не тремя месяцами. Кто
знает, сколько ему полагалось прожить на земле, сорокадвухлетнему, высокому,
крепкому, красивому, купающемуся в реке до ноября, до льда, а потом и ныряя
в прорубь. Все будущие годы стали вдруг не нужны Мите Воробьеву, и он мог
предложить остронуждающемуся любое количество лет. Как если бы человек
просит на перекрестке двадцать копеек на буханку черного хлеба, а ему вдруг
случайный прохожий бросает в шапку тугую пачку в банковской упаковке, а в
пачке несколько тысяч.
Художник-живописец (и собиратель живописи), меломан (и собиратель