"В.Солоухин. Продолжение времени (Письма из разных мест)" - читать интересную книгу автора

проспекте, буржуа, уже подсчитавшим дневные выручки и завалившимся в жаркие
перины, может быть, и тогда многим людям казалось странным, что другие люди
в числе сотен человек собираются в просторных залах на целую ночь только для
того, чтобы танцевать. Танцевать, и ничего больше. Ну, подойти к буфету с
приятелем и хлопнуть по рюмочке. И опять танцевать. Или смотреть, как
танцуют, а потом опять танцевать. И если бы кто-нибудь (поздний Лев Толстой,
например) вдруг обвел весь танцующий зал (или залу, как тогда говорили)
трезвым, холодным взглядом, то, конечно, кружащиеся десятки пар в жарком и
душном помещении, подпрыгивающие странным образом кавалеры, гремящая музыка,
весь этот вихрь и блеск показались бы ему в сочетания с мирно спящими
окрестностями, или спящим же предутренним городом, или тихой и лунной
ночью, - показалась бы ему странным и нелепым сном, наваждением.
Но, господи, какой там блеск, какой там вихрь и какая гремящая музыка?
Существует мера условности, но есть и абсолютные мерки.
Ну да, горящие свечи. Но не ослепительно же светло. Подозреваю даже,
что не очень светло. Ну да, блеск эполет, позументов, драгоценных камней. Но
не бил же этот блеск (при свечах-то) в глаза так, чтобы хотелось
зажмуриться. Ну, как там мог грохотать бальный оркестр? Музыка и музыка.
Скрипки. Мелодичные звуки мазурки, полонез, сладостные, а вовсе не
грохочущие звуки вальса. Нет, с одной меркой к старинному балу и к
современной дискотеке не подойдешь.
Бывают и теперь рестораны с танцами, бары с танцами, дансинги, просто
оркестр (если хороший ресторан), небольшой джаз-оркестр или музыкальный
автомат, куда опускают денежку, чтобы он заиграл. Ну пусть громко играет
иной джаз, тем более что на вооружении у него есть электрогитары и разные
усилители звуков. Но это все еще идиллия и вчерашний день. Это все еще не
дискотека.
Описал джаз в обстановке московского писательского ресторана тридцатых
годов Михаил Булгаков. Вот его описание.
"И ровно в полночь... что-то грохнуло, зазвенело, посыпалось,
запрыгало. И тотчас тоненький мужской голос отчаянно закричал под
музыку: "Аллилуйя!!" Это ударил знаменитый грибоедовский джаз.
Покрытые испариной лица как будто засветились, показалось, что ожили
на потолке нарисованные лошади, в лампах как будто прибавили свету, и
вдруг, как бы сорвавшись с цепи, заплясали оба зала, а за ними
заплясала и веранда.
Заплясал Глухарев с поэтессой Тамарой Полумесяц, заплясал Квант,
заплясал Жуколов-романист с какой-то киноактрисой в желтом платье.
Плясали: Драгунский, Чердакчи, маленький Денискин с гигантской
Штурман-Жоржем, плясала красавица архитектор Семейкина-Галл, крепко
схваченная неизвестным в белых рогожных брюках. Плясали свои и
приглашенные гости, московские и приезжие, писатель Иоганн из
Кронштадта, какой-то Витя Куфтик из Ростова, кажется режиссер, с
лиловым лишаем во всю щеку, плясали виднейшие представители
поэтического подраздела МАССОЛИТа, то есть Павианов, Богохульский,
Сладкий, Шпичкин и Адельфина Буздяк, плясали неизвестной профессии
молодые люди в стрижке боксом, с подбитыми ватой плечами, плясал
какой-то очень пожилой с бородой, в которой застряло перышко зеленого
лука, плясала с ним пожилая, доедаемая малокровием девушка в оранжевом
шелковом измятом платьице... Тонкий голос уже не пел, а завывал: