"В.Солоухин. Продолжение времени (Письма из разных мест)" - читать интересную книгу автора

конкретные детали, телефонные звонки, первые сказанные слова забылись. Так
убирают с дома леса, и остается только чистый и ясный фасад.
Теперь тут, в Доме Корина, филиал Третьяковской галереи, а Прасковья
Тихоновна вроде пожизненной хранительницы. Вот набилось нас не тридцать ли
человек, бродим именно как по музею, толпимся в зеленой комнате, в прихожей,
в столовой, в мастерской.
Прасковья Тихоновна принялась рассказывать, и сразу почувствовалось,
что рассказывает она, может быть, в пятисотый, тысячный раз -
экскурсоводческая интонация, некоторые облегченность, упрощенность в
рассказе, подглажены уголки, обойдены болевые точки... Конечно, в этот
послеконцертный поздний час и для этого многолюдия Прасковья Тихоновна и не
могла рассказывать иначе, да и теперешнее официальное положение ее при
филиале кое к чему обязывает, но все же, все же, все же...
Странные, сложные чувства испытал я на этот раз в коринском доме.
Во-первых, что-то вроде мелкого и мерзенького тщеславия. "Вот вы здесь
впервые, и слушаете, и смотрите раскрыв рты, а мы-с тут-с, бывалоче, с
Павлом Дмитриевичем чаек-с... застольные беседы-с. Да-с".
Во-вторых, что-то вроде ревности. Экая доступность. Ходят толпой,
судачат, судят-рубят сплеча там, куда я, бывало, попасть на вечер считал за
великое счастье.
В-третьих, я чувствовал в себе что-то вроде азарта проводника, азарта
человека, знакомящего людей впервые с тем, что ему самому дорого и что он
давно и хорошо знает.
В-четвертых, некоторое чувство досады, вытекающее из третьего. Что вот
во мне азарт проводника, а показываю и рассказываю не я. И все кажется, что
я рассказал бы лучше и глубже. Вздорное чувство, ибо кто же может оспорить у
Прасковьи Тихоновны показывать свой собственный дом и рассказывать про
своего собственного мужа, с которым было прожито полвека, а если считать со
дня знакомства, то и еще больше.
Все эти чувства, должно быть, были написаны на моем лице, потому что
одна посетительница, ходившая по комнатам рядом со мной, вдруг спросила:
- Вы бы рассказывали по-другому?
- По-другому - это не точно. По-своему.
- Особенно болезненно вы воспринимали ту часть экскурсии, которая
касалась главной работы Корина - "Руси уходящей".
- Да, "Реквием" - моя слабость. "Реквием" - это и есть Корин. Это его
судьба, его величие и его трагедия. Вы помните, как восхищенно Прасковья
Тихоновна говорила о холсте? За многие годы он ни в одном своем сантиметре
не провис, не ослаб. Он выткан по специальному заказу в Ленинграде, цельным,
без швов, во всю ширину. А ведь ширина его около семи метров, да в длину
восемь. А как натянут на подрамник, как загрунтован! Правду говорит
Прасковья Тихоновна - нигде не провис, не ослаб. Но на уникальный холст,
натянутый на подрамник в начале тридцатых годов, не положено ни одного
штриха, ни одного мазка... Этот холст, если хотите, своеобразный памятник
эпохе, отошедшей в прошлое. Только через этот холст можно понять и самого
Корина. Его - повторю - величие и его - повторю - трагедию...

Судьба с самого начала была трижды, четырежды благосклонна к будущему
художнику.
Во-первых, он родился в прекрасных наших владимирских местах, среди