"В.Солоухин. Смех за левым плечом" - читать интересную книгу автора

на которых цвели белые лилии и белые нарциссы.
(Сейчас при беспорядочной диффузии разных общественных сфер и слоев, а
вернее сказать, при общей перемешанности и винегрете, присутствие этих
цветов в крестьянском огороде не может восприниматься как чудо или, во
всяком случае, как редкое исключение, но тогда это было именно исключение и
чудо, вроде как горностаевая накидка попала случайно и висит на вешалке
вместе с дубленым полушубком, суконной поддевкой и картузом.)
От калитки, мимо жасминового куста и лилий с нарциссами (наверное, там
росли и другие цветы - астры, хризантемы, георгины, но память не удержала),
шла в глубину сада узкая, утоптанная тропинка. Память о ней хранят у меня
преимущественно не глаза, а мои босые подошвы. Дело в том, что наш двор был
выложен (его проезжая часть) крупными речными камнями, холодными в любую
жару. Надо было пройти по ним, округлым, влажным и ледяным, босыми ногами,
прежде чем попасть в сад. После этих камней теплая, ласковая земля садовой
тропинки была сама по себе уже маленьким детским праздником.
Еще и теперь, когда кожа ног отделена от земли едва ли не целым вершком
первосортного каучука или, на худой конец, микропорки, слышу памятью тот
пронизывающий до лодыжек, устойчивый холод камней и то моментально
прогревающее до сердца внезапное радостное тепло. Трава, задевавшая за
коленки, тоже была прохладна, но это была уже другая, не каменная прохлада.
Тропинка уводила в глубину сада... Но надобно представлять себе наши
масштабы. В дедушкином саду росло двадцать шесть яблонь. Ну правда, было еще
одно сливовое деревце, был участок малины (шагов до десяти в ширину и
длину), были кусты черной смородины вдоль огородного тына (кустов, я думаю,
до пятнадцати), немного вишенья, уголок непроходимых джунглей из колючих
деревьев и кустов терновника.
От яблока вкусил и Адам. Соблазнительница в раю могла бы подать в
ладонях тяжелую виноградную кисть (кстати, столь похожую на женскую грудь и,
значит, в символическом ряду лежащую ближе к любви, чем яблоко) или любой
другой плод, орех, в конце концов, который тоже символизировал бы женское
естество, ибо еще недавно один московский ценитель предмета утверждал, что
женщину надобно сперва раскусить и что будто бы попадаются крепенькие
орешки.
Нет, не раскусить, а вкусить, и не склевывать по ягодке, а врезать
зубы. Яблоко - плод плодов, и ничего другого - ни грушу, ни айву, ни хурму,
ни какое-нибудь там экзотическое манго и авокадо - не могла протянуть в
раскрытых ладонях первая женщина, предлагая первому мужчине всю сладость
мира.
В райском дедушкином саду росло двадцать шесть русских чистокровных,
без позднейшего мичуринского кровосмесительства и ублюдочности, породистых
яблонь. Антоновки, грушовки, боровинка, анисовка, пресная бель, коричные и
еще одна яблоня, которую мы называли липовой за то, что плоды ее по
прозрачности, аромату и сладости напоминали липовый мед, если налить его,
скажем, в тонкостенный хорошего стекла бокал, а в середине поместить
семечки.
Сад был невелик, но полон укромных уголков. Кроме того, определенно
ребенком он воспринимался иначе, нежели взрослыми. Взрослые знали: на
таком-то месте стоит коричная яблоня, на таком-то грушовка, сего довольно.
Ребенок жил в мире крупных планов. Известен сучок на яблоневом стволе, на
который ставишь ногу, когда хочешь залезть на яблоню, известна шершавость