"Владимир Соловьев. Похищение Данаи " - читать интересную книгу автора

было вдоволь времени побродить по самому прекрасному на земле городу -
говорю не как патриот, который родился в нем и земную жизнь прошел до
половины (или около того), а как человек, исколесивший с тех пор весь мир:
есть с чем сравнивать. Я знал его наизусть, как любимый стих, - не только
парадный город, но и с черного хода, и Петербург Достоевского мил мне ничуть
не меньше Петербурга Пушкина. Он мало изменился с моего отвала, разве что
пооблез и обветшал, но черты увядания идут этой имперской столице, еще
больше подчеркивая ее былое величие. Неожиданное открытие: город показался
на этот раз Меньше, чем при мне, не было нужды ни в метро, ни в автобусах с
троллейбусами и трамваями, ни тем более в такси - я обходил его на своих
двоих. По всему городу были расклеены премьерные афиши, на которых возлежала
моя любовь: сосущее чувство ревности в связи с этой ее общедоступностью.
Представьте мужа, который ревнует жену к зрителям, когда те восхищаются ею
на сцене. А моя жена была самой известной в этом городе женщиной.
Вот и настал наконец этот день, я нервничал, как пацан перед первым
свиданием. Народу собралось много, сначала было вступительное слово, которое
могло быть короче и которого могло вовсе не быть, потом заклинило занавес, и
министр культуры, прибывший по этому случаю в Питер, сказал, что мы ждали
этого момента столько лет - не беда, коли подождем еще несколько минут. Мне
казалось, что все в зале в таких же смятенных чувствах, что и я, а я был
близок к обмороку, голова кружилась, ноги подкашивались. Был сжат со всех
сторон толпой, как в трамвае, - иначе б рухнул, не дождавшись. Закрыл
глаза - и мгновенно прекрасное видение возникло в моем воспаленном
воображении. А когда открыл, видение не исчезло, но материализовалось в
реальность - моя любимая возлежала на подушках, одеяло откинуто, рука
протянута ко мне. В этот момент я забыл обо всем на свете, меня как
вырубило.
Как сейчас помню тот апрельский денек, когда всем классом наладились на
экскурсию в Эрмитаж. Нева вскрылась ото льда, ладожские воды выталкивали
льдины в Финский залив, они налетали друг на друга и ломались, стоял
пушечный треск, в воздухе пахло корюшкой, которая шла вслед за льдом и слыла
в наших краях за символ весны. В такой день в музей - что на казнь. Иногда
удавалось выглянуть в окно, где Весна Священная вступала в свои законные
права, сдирая с великой реки ледяной панцирь. Было утро, народу в Эрмитаже
мало, изредка доносилась чужеземная речь, а своих и вовсе никого, не считая
злобных сторожих, которых я с тех пор и боюсь, хотя конфликт с ними начался
у меня чуть позже.
Толпой перемещались из зала в зал, в голове мешанина, часы с павлином,
распушающим ровно в полдень свой хвостище, казались куда занятнее мадонны
Рафаэля. Вообще, не считая женских грудей и лобков, все равно, в чьем
исполнении, Кранаха или Рубенса, мимо которых наша училка стыдливо убыстряла
шаг, а мы, наоборот, замедляли, отставая, больше всего поразила наш класс
оружейная палата, посреди которой сидели на боевых конях мои будущие
подопечные - средневековые рыцари в тяжелых доспехах.
Вот так, короткими пробежками от одного музейного объекта к другому,
добрались мы наконец и до нее. Облокотившись на одну и вытянув вперед,
навстречу невидимому гостю, другую руку, откинув одеяло, во всей своей голой
и даже слегка дряблой телесности она возлежала на мещанской, по тогдашним
моим понятиям, кровати, среди подушек и пуховиков, а над ней,
мелодраматически заломив руки, рыдало некое крылатое существо - не то амур,