"Владимир Соловьев. Матрешка" - читать интересную книгу автора

нее счастьем: обложившись картами, справочниками и путеводителями, тщательно
планировала вожделенные путешествия, и только road-kill, убитое на дорогах
зверье, вызывало у нее такие приступы жалости и одновременно злость к
человеку и всей его цивилизации, что чувствовал себя лично ответственным,
хотя на моей водительской совести всего лишь один зазевавшийся енот.
В Новой Шотландии купила карту рокового острова Сабре, с именами 250
кораблей, которые здесь затонули, да еще два самолета кувыркнулись. Повесила
на стену, хоть я и был против. Молча.
О ее любви к кладбищам я уж не говорю: как собачка - у каждого столба.
Л патологическая страсть к деталям! Смотрим фильм про Жанну д'Арк, вот
ее казнят, Лена тут же сообщает, что при сожжении сначала лопаются от жара
глаза, а ослепшее тело еще живет. В конце концов меня стала раздражать эта
ее зацикленность на чужих несчастьях, эмоциональные преувеличения - как и
дурная привычка грызть ногти. "У тебя нет воображения!" - упрекала она меня,
а я ей - о ее overreaction (как это по-русски?), некрофильских наклонностях
и что ме-лодраматизация смерти есть, по сути, уход от ужаса небытия.
"Перестань грызть ногти!" - покрикивал на нее, будто отец, а не муж. Нечто
было в неведомом мне ее прошлом, что настраивало Лену на мрачный лад -
откуда иначе такая пессимистическая установка на мир? Какое ни случись
несчастье в этом огромном мире, все касалось ее лично, царапало ей сердце,
никакого душевного иммунитета к информационному накату. Незащищенность.
Одновременно - радость бытия, особенно на природе: восход и закат, океан и
лес, грибы и звери - все она переживала куда более интенсивно, чем
остальные. По отношению к миру вся была как восклицательный знак.
У нас все и началось с того прочувствованного сочинения про Лолиту -
как если бы набоковский сюжет переписал Достоевский, которого Набоков
терпеть не мог. Мы стали встречаться - джентльменский набор нью-йоркских
банальностей: Метрополитен-музеум, "Карнеги-холл", Бродвей, "Талия" с
европейским репертуаром и проч. Все для нее было внове, она как губка
впитывала в себя искусство, сопереживая, страдая, радуясь. Да я и сам скинул
с плеч десятка полтора. Не знаю, кто кого больше учил, потому что на старое
искусство я смотрел теперь ее юными разверстыми зеницами. Отношения наши
носили платонический характер, хотя я был уже по уши. Теперь мне кажется,
что и она была не совсем равнодушна к моим старомодным ухаживаниям.
Тогда как раз меня одолевали любовные сомнения - кому нужен старый
хрыч? Что я могу ей предложить? Моя жизнь уже позади, в то время как у нее -
все впереди. Даже сексуально - наверняка я уже физиологически ей не
соответствую, выдохся, а что будет еще через пару-другую лет? Через десять
лет ей все еще не будет тридцати, а мне - за шестьдесят. Для нас и время
течет по-разному - для меня проносится, как ракета, а для нее тащится, как
арба. Помню, в детстве - какой редкостью был день рождения Христа или
собственный, а теперь мелькают один за другим оба: вроде бы только что
праздновал сорокалетие, а сейчас уже перевалило за пятьдесят, и Христос
стремительно стареет, скоро уже два тысячелетия младенчику в хлеву. В
молодости можно не загадывать на будущее, но в зрелые годы, когда оно с
овчинку, поневоле о нем думаешь. Короче, я не решался. К тому же почему-то
решил, что еще девственница. Понятно почему - в сопоставлении с прожитой
мной жизнью ее жизнь казалась мне такой малой, такой начальной, что
временную ничтожность ее жизненного опыта я принимал за отсутствие
сексуального.