"Владимир Соловьев. Матрешка" - читать интересную книгу автора

езде - только не на тройке, а на "тойотах" и "хондах" (американские модели
машин, телевизоров, автоответчиков-и факсов не признаю; только компьютеры -
не предвзят, а объективен). Вот этого гипотетического десятка лет у нас и не
оказалось в запасе, но откуда было знать? О Господи!
Что меня поразило, помню, как близко к сердцу приняла она тему
сочинения, когда взамен шпаргалки решила воспользоваться для его написания
собственным воображением, в чем я поначалу был уверен да и сейчас склонен
так думать, несмотря на сомнения. Вместо анализа набоковско-го романа она
продолжила его, вскрыла пласты, о которых этот литературный игрок и
мистификатор и не подозревал. То есть, наверное, подозревал, но человеческие
переживания всегда казались ему недостаточно, что ли, эстетичными, чтобы
дать им волю в прозе. Как раз он никогда бы не допустил свое перо до
трагедии. Как она догадалась по отстраненному письму Владим Владимыча о
муках юной героини, тем более роман написан от имени героя и посвящен
оправданию его похоти?
Удивительна эта ее чисто русская отзывчивость на чужое горе, особенно
по контрасту с моим равнодушием либо любопытством, которые, если вдуматься,
суть одно и то же. Вот уж воистину "распинаться за весь мир", как определил
это национальное свойство один русский предреволюционер. Как будто унизили,
втоптали в грязь, изнасиловали, убили не неведомого имярека, а все это
приключилось лично с ней - так близко она принимала телевизионные и газетные
новости. Даже исторические факты осмысляла как животрепещущие и лично ее
касаемые - к примеру, когда узнала, что во времена Кромвеля и Карла II
осужденных сначала вешали, еще живыми вынимали из петли, вырезали
внутренности и четвертовали. Казалось бы, что он Гекубе, что ему Гекуба, а
она обгрызала ногти до мяса, узнав об убийстве слонов в Африке или
изнасиловании девочки в Центральном парке:
"Жить не хочется!" Как что, жизнь окрашивалась у нее сплошь в черный
цвет - кстати, ее любимый. Обожала краеведческие музеи, где подолгу стояла
перед дагерротипами и пожелтевшими снимками, а поражалась одному и тому же -
что все сфотографированные, даже дети и младенцы, все мертвецы: "Хоть бы
одно исключение!" "Потому отсюда никто живым и не уходит, что даже святой не
безгрешен", - пытался перевести я разговор из эмоциональной в моральную
плоскость.
Старался держаться от нее подальше, чтоб не поддаваться ее музейной
некрофилии, точнее, некролатрии: до сих пор тосковала по матери, хоть та ее
в тайге потеряла. Однажды в каком-то провинциальном музее она меня нагнала,
когда я любовался колыбелькой, которую местные индейцы подарили
новорожденному сыну губернатора, декоративно обшив ее иглами дикобразов.
"Сколько зверей пошло на эту колыбельку!" - всплеснула она руками. В ответ
ткнул ее в надпись "Touch with your eyes only" - в том смысле, чтоб не
подключала эмоции к музейным экспонатам. Меня самого в этих музеях на пути
наших странствий по Новой Англии и Атлантическим провинциям Канады неприятно
как-то задевали, хоть я и не подал виду, экспонаты 50-х и даже 60-х - вот и
мое время стало уже музейным.
Рыбалку ненавидела почти так же люто, как охоту - особенно после того
как в Монтоке, на Лонг-Айленде, увидела, как рыбаки вспарывают своим жертвам
живот и вырывают внутренности. А один и того хуже - тут же на берегу срезал
с живых рыб филе и выкидывал эти еще трепещущие обрубки обратно в океан.
В отличие от меня Нью-Йорк не любила, вырваться из метрополиса было для