"Владимир Соловьев. Матрешка" - читать интересную книгу автора

тягот семейной жизни стал скакать в крови, словно заяц, как ни убеждал себя
не волноваться, ибо волнение съедает весь запас внутренних сил и ослабляет
сопротивляемость к внешним невзгодам, а их все больше и больше.
Что касается колледжа, то, конечно, не ахти какой, с моим curruculum
vitae, популярностью у студентов и научными публикациями мог бы рассчитывать
на что получше, может, даже из Лиги слоновой кости - Дармут, скажем, в
Нью-Хемпшире или Амхерст в Массачусетсе. Зато Нью-Йорк: отбарабанил сорок
часов в неделю, все остальное время - развлекайся вволю в столице мира. То
есть там, где я живу, не совсем, Нью-Йорк, совсем даже не Нью-Йорк, скорее
его спальня:
Куинс, с его быстро увеличивающимся числом эмигрантов из Латинской
Америки, Азии и б. Советского Союза. Именно после распада последнего я и
стал профессором сравнительной литературы, так как факультет славянских
языков, который я возглавлял, был упразднен, нас слили с германцами - ввиду
потери интереса к России, когда та прекратила свое существование как империя
зла и встала на демократический и банальный путь, потеряв "лица необщее
выражение". Уйдя из мировых новостей, а заодно из мировой истории, Россия
продолжала катиться по наклонной, деградируя экономически, демографически и
нравственно. Василий Розанов полагал, что она слиняла в три дня в 1917-м; на
самом деле - в три года в середине 90-х, что отразилось не только на ее
несчастном населении, но и па целой когорте американских советологов,
кремленологон, славистов и переводчиков, которые оказались не у дел - Россия
перестала быть профессией. Чтобы не стать безработным, вынужден был
переквалифицироваться, точнее - расширить прежнюю квалификацию, ведя теперь
общие курсы, в которые русская литература входит составной частью. Скажем
вместо курса по Достоевскому у меня теперь курс "Достоевский и Диккенс".
Либо курс "Два Набокова - русский и американский".
Сохранились и чисто русские курсы, число студентов на которых, как ни
странно, с падением интереса к России не уменьшилось, а совсем наоборот - за
счет тех новых американцев, которые записываются на курсы русской
литературы, чтобы добрать число дисциплин. Мы их называем heritage learners,
но это, конечно, эвфемизм. Попадаются хитрованы, что берут русский язык,
зная его лучше преподавателя, хотя лично у меня русский отменный,
идиоматически насыщенный, со знанием современного сленга - помимо
преподавательской деятельности, я еще составляю словарь современного
русского и время от времени занимаюсь переводами, решительно предпочитая
стихи прозе, да и сам иногда ими балуюсь, недаром друзья, которых у меня не
много, называют меня последним на земле романтиком. Понятно, что собственные
стихи я сочиняю по-английски, зато русский избрал в качестве тайнописи для
моей горестной исповеди соломенного вдовца, литературные достоинства которой
по-настоящему сможет оценить только русскоязычник, пусть он и отметит ряд
неловкостей (типа "кровавого давления" вместо "кровяного"), неизбежных у
человека, который знает язык не с младых ногтей и его чердачные тайнички ему
неведомы.
А если по-честному?
Писательство всегда мне казалось крайней формой эксгибиционизма, даже
когда автор прячется за спины вымышленных героев: выставлять напоказ срам
души - занятие куда более сокровенное и рисковое, чем демонстрировать
физический срам, который и не срам вовсе. Потому и избрал русский в качестве
шифра - не только и не столько для конспирации, но чтобы не рыдать над