"Дэвид Сосновски. Обращенные " - читать интересную книгу автора

что думал, что повар просто недоглядел. Хозяева хохочут и уверяют моего
папу, который уже покраснел до ушей: они потрясены... нет, они тронуты.
Вот он - Старый Свет, поглаживающий маленькую головку наивного и
благовоспитанного Нового Света.
Пока папа был жив, дядя рассказывал Историю о Вишневых косточках для
того, чтобы поддразнить его, позлить, смутить. И всякий раз заканчивал
одними и теми же словами: "Вот и выходит, что дело яйца выеденного не
стоило... точнее, высосанной косточки - верно?"
За исключением последнего раза. Последний раз мой дядя рассказывал
Историю о Вишневых Косточках на похоронах моего отца - это был гвоздь
программы. Но на этот раз он долго молчал, только его кадык тяжело дергался,
будто дядя сам пытался проглотить вишневую косточку. Наконец, он произнес:
- Вот таким парнем был мой брат. Человечным. Он был человечным
человеком. И настоящим джентльменом. Надо иметь гордость, чтобы вот так
проглотить обиду, когда другие поливают тебя де... - он вспомнил, что
находится в церкви, и поправился: -...грязью.
Потом дядя оглядел всех с аналоя, откуда произносил свою речь, и
добавил:
- В общем, вы сами знаете.
Конечно, мы знали. Почти каждый из нас что-то глотал, и это было
нелегко. Мне приходилось глотать слезы.
Мне только что стукнула чертова дюжина, и до меня совсем недавно дошло,
что это начало рокового периода, именуемого периодом полового созревания. К
тому же, я был мальчиком, который пытается стать мужчиной в Америке накануне
Второй мировой войны - задолго до того, как люди заговорили о своих
чувствах, потому что больше не могли держать рты на замке. Таким образом, я
подавлял эти чувства, глотал их - и выносил это, по крайней мере, достаточно
долго, чтобы давать им волю в мужской уборной, в кабинке рядом со стеной. Я
находился внутри, дверь крепко запиралась, но мне приходилось пользоваться
большим комком туалетной бумаги, чтобы приглушить звуки, которые шум
спускаемой воды не мог скрыть.
Я не думал, что это настолько ранит меня. И был неправ. Теперь я
страдал каждое Рождество. Мой папа умер двадцать четвертого декабря, и мне
не грозило забыть эту дату. Каждый год был мне напоминанием, и каждый год
мое горе воскресало. Я тосковал без отца. Я продолжал думать обо всех тех
вещах, которых он был лишен, став мертвым. Я задавался вопросом: каким он
был, когда ему было столько же лет, сколько мне исполнится в наступающем
году. Я спрашивал себя: что бы он делал и чего больше никогда бы не стал
делать, если бы знал то, что знаю я - если бы знал, сколько ему осталось.
Что бы я делал на его месте, если бы ему было столько лет, сколько мне
сейчас?
В четырнадцать, в первую годовщину его смерти, я решил чаще принимать
ванну. Не из соображений гигиены - просто чтобы расслабиться. Иначе спину у
меня ломило, точно у Атланта.[17] Подольше полежать в ванной, с чашкой кофе
и с ломтиком холодной пиццы "Пепперони" в пределах досягаемости. Я устроил
все так, чтобы не слышать ни звука, кроме шума воды, бегущей из крана. Она
бежала и бежала, не становясь холоднее и не переливаясь через край - так
долго, как мне это было нужно. Моя мать - это было настоящее чудо - не
стучала в дверь, не спрашивала, не утонул ли я, все ли со мной в порядке, и
не кажется ли мне, что вода слишком горячая. И когда я начинал думать о моем