"Вирджиния Спайс. Роковые цветы " - читать интересную книгу автора

честолюбие и жажду власти, которые, впрочем, были вполне оправданы. Адонис
не мог предстать перед своей госпожой в сверкающей броне, и звон мечей был
чужд ему. Но у него было то, чем не обладал Флавий. Любовь претора к Юлии
напоминала натиск урагана, Адонис же, собрав в себе аромат наисладчайших
трав, являл собой бальзам, врачующий ее сердце.
Тихо ходил сириец среди фиолетовых и красных цветов его родины,
посаженных здесь ради него по приказу госпожи. Его черные завитые волосы
локонами спускались на плечи, кожа была натерта благовонной эссенцией, на
обнаженной груди лежали витые золотые украшения...
Улица Карибского квартала была тиха, но со ступеней портика хорошо
открывался склон Целия и голубые улицы Рима, похожие на сеть, местами
виднелись колышущиеся силуэты горожан и горожанок. Столица все еще не могла
успокоиться после вчерашних Игр и произошедших беспорядков в цирке. У
подножия холма пестрели сгустившиеся толпы, дыша негодованием и посылая
проклятия Германику, его распутной, сластолюбивой Домиции Августе, консулам
и приближенным двора. К шумевшим тут же направлялись патрули в железных
кольчугах, вооруженные дротиками, прикрывая свои тела прямоугольными щитами.
Кое-где случались столкновения с преторианцами, и солдаты не церемонились с
нарушителями спокойствия. Проносились отряды конницы. У храмов стояли
когорты во главе с командирами в панцирях, изукрашенных эмалью. Рим свиреп
так же, как император, упиваясь кровью и угождая себе насилием. Адонис видел
это и тосковал по истинной красоте. Он искал ее в самом себе и в своей
патрицианке, ибо никого больше не любил.
Сириец сошел с портика, ему не хотелось смотреть на обнажающуюся
столицу. Он оберегал себя от подобных картин, интуитивно опасаясь за свой
слишком уязвимый внутренний мир. Подобран одежды, юноша направился к дому.
На только что вымытой солнечной лестнице сидел привратник-янитор и прутиком
подталкивал изумрудного жука. Адонис миновал раба, его измятую серо-голубую
тень, и привратник ему мирно улыбнулся.
Юноша устроился на своем ложе с шелковыми подушками, сильно надушенными
вербеной и в задумчивости ждал госпожу. Положение вольноотпущенника давало
право эфебу распоряжаться рабами, но он не хотел об этом думать, хотя и мог
бы сейчас призвать кифаристок, чтобы они развлекали его, или диспенсатора -
раба, ведавшего денежными расчетами Юлии и так дивно рассуждавшего о
политеизме. Порой это забавляло сирийца, ему нравились легенды Запада, а
мягкая речь собеседника ласкала слух, но сам он придерживался единственно
правильного, на его взгляд, религиозного учения - пантеизма - и спокойно
возражал диспенсатору, что Вселенная и Бог едины, что мир это есть Бог, и
поэтому бьются сердца, а природа источает горько-влажный аромат,
свойственный девственницам.
У ложа Адониса потрескивала восковая свеча, оранжевое пламя колебалось
из-за порхания девушек и, казалось, витой треножник дрожит. Рабыни подали
Адонису высокую тиару, усыпанную жемчугами и золотом, и тонкую субукулу,
затканную причудливыми узорами. Адонис отверг это, и рабыни удалились.
Вытянувшись на ложе, Адонис преданно ждал свою госпожу, и одиночество уже
стало томить его в беспокойном узоре дня.
В ярких грезах ему вновь виделись берега Евфрата, бесконечные,
отраженные в зеркале вод... Розовое небо, едва-едва подкрашенное охрой у
горизонта, как будто ненастоящее, переходящее в легкую дымку... Или только
простое воспоминание о небе... Караваны облаков, постоянно меняющие свои