"Иван Фотиевич Стаднюк. Поле исканий (статья)" - читать интересную книгу автора

болотам и будто сам себе вполголоса сказал:
- Здесь растаяли главные силы Западного фронта... Пришлось создавать
новую стратегическую оборону... Эх, если бы знать... Если б предполье... А
могло случиться еще страшнее, введи заранее в действие наш план
прикрытия... Да, война - гигантский смертный мешок с загадками...
На боковом столе зазвонил один из многих телефонов, и маршал вырвался
из плена мучительных воспоминаний. Коротко поговорив с кем-то, он присел в
кресло, начал вчитываться в принесенную нами бумагу.
Мы с Кулешовым сердечно поблагодарили Семена Константиновича - уже не
столь сурового - за то, что сполна удовлетворил просьбу киностудии, и
распрощались. Однако уходили из кабинета без особой радости, смущенные,
возможно, тем, что стали свидетелями чего-то очень личного в судьбе
маршала, что невольно заставили его испытать вдруг воскресшую мучительную
душевную боль и будто постигли тревожные тайны, которые знать нам не
полагалось.
Уже за пределами штаба, на улице, Аркадий Александрович закурил
папиросу, посмотрел на меня с пронзительной значительностью и сказал:
- Побегу домой... Я должен записать все это. И ты запиши. Тебе,
солдату, это даже скорее пригодится...
В то время я еще не замышлял романа "Война", хотя он подсознательно
начинал во мне жить. Дело в том, что в повести "Человек не сдается" мной
были выплеснуты на бумагу еще не отстоявшиеся чувства и впечатления,
рожденные всем виденным западнее Минска и в Смоленском сражении. Они, эти
чувства и впечатления, обнаженно-болезненные, еще не были подкреплены
социально-философскими категориями понимания войны, еще не родилось во мне
(да и не было для этого знаний и разбега мыслей) оперативно-стратегическое
видение всей грандиозности, сложности и трагичности военного
противоборства двух могущественных армий, одна из которых была лютым
агрессором, а вторая - Красная Армия - защитницей свободы и независимости
первого в мире социалистического государства. Однако пульсировали во мне
чувства, похожие на неутоленную жажду, на вину, что не сделал чего-то
самого главного, важного. И эти чувства вспыхивали с особой силой, когда
сталкивался в литературе, в военно-исторических публикациях или во время
дискуссий за "круглым столом" с суждениями о начальном периоде войны,
которые искажали подлинную правду или являлись полуправдой. И в то же
время не было полного убеждения, что лично я владею знаниями этой правды.
Требовалось все выверять в тщательных сопоставлениях и взаимосвязях.
На написание и издание романов "Война" и "Москва, 41-й" я потратил
без малого двадцать лет. Всем пишущим известно, что процесс творческой
работы, а тем более длительный, сопряжен с муками исканий, ошибок,
радостями находок, вдохновляющими ощущениями преодоленного. Когда же начал
писать главы, в которых рычаги управления действом должен был взять маршал
Тимошенко, я мысленно встретился с ним как со старым знакомым. В сознании
были стерты границы между воображением, догадками и истиной. Опираясь на
давние записи, не во всем, возможно, совершенные, а также изучая архивы,
вникая в воспоминания военачальников, знавших Семена Константиновича
лучше, чем я, постигая биографию маршала, я стал ощущать его как близкого
мне человека, с понятным характером, более или менее ясными его
привычками, заботами и тревогами, связанными с теми высочайшими постами,
которые занимал он в год начала войны.