"Иван Фотиевич Стаднюк. Люди не ангелы (Роман в двух книгах)" - читать интересную книгу автора

Настиг Платон Гордеевич беглянку уже недалеко от ее села, Лопушан.
Она с жарким ужасом глянула в темное лицо всадника, поднявшего над головой
кнут, и отшатнулась с дороги. И тут же свистящий удар ошпарил ей спину.
Женщина с хрипящим воем побежала к селу напрямик, через вырубленную
леваду. Ее провожал судорожный хохоток Платона Гордеевича и хищный посвист
кнута.
И увлекся старый Ярчук, ослепленный лютостью. Не заметил он, как
вскочили на коней лопушанские мужики, бороновавшие невдалеке свои поля.
Четыре босоногих бородатых всадника окружили разъяренного Платона
Гордеевича и, не пытаясь даже разобраться, что происходит, учинили скорый
и праведный суд.
Привез Карько своего хозяина домой чуть живого - исполосованного,
окровавленного, задыхающегося от бессильной ярости...
Так Павлик лишился своей второй матери и чуть было не лишился отца.


6

Ох и ненасытно женское любопытство! Но Павлику это на руку. Бывает,
зазовет его к себе в хату сердобольная соседка Ксеня или Мотря, Палажка
или Фенька - и давай выспрашивать, что да как. Павлик ковыряет пальцем в
носу, искоса бросает небезразличные взгляды на полку, где стынут пироги
или пшеничные коржи, и молчит. А о чем рассказывать? Подумаешь, и третья
мама не удержалась в их доме! Так Павлик об этом нисколько не жалеет.
Наконец соседка сует ему в руку добрый кусок горячего пирога, и он
неохотно начинает отвечать на вопросы. Павлику даже нравилось, что он мог
заставить баб охать и ахать, всплескивать руками и неистово креститься.
Нравилось, что они жалели его, гладили по нестриженой голове и вздыхали.
Павлику тоже было очень жаль самого себя. Но почему? Ведь он
действительно был рад, когда третью маму, вдовицу Явдоху, спровадил батька
из дому на второй день после того, как привез ее.
Утром подала Явдоха на стол обед - вначале борщ в глубокой глиняной
миске. Молча хлебали его почерневшими от времени деревянными ложками, пока
ложки не заскребли о дно миски. Мама пошла доставать из печи пшенную кашу,
а Платон Гордеевич тогда и шепнул Павлику:
- Наша покойная мама добрее борщ варила. Правда?
- Угу. - Павлик старательно облизывал ложку.
Судьба Явдохи была решена. Съели кашу, чуть пахнувшую дымком. И когда
Явдоха вымыла посуду, расставила ее под печью и на миснике, подмела
земляной пол, Платон Гордеевич открыл сундук, отмерил от толстого рулона
десять "локтей" выбеленного еще покойной хозяйкой полотна, свернул его и,
подавая Явдохе, сказал:
- Возьми и... звиняй. Ты нам не подходишь.
Явдоха остолбенело стояла посреди хаты, держа в руках полотно, а отец
уже запрягал Карька, чтобы везти ее к вдовьему дому в село Галушники.
Четвертая мама варила и вкусный борщ и кашу, которую Павлик уминал
так, что за ушами трещало. И вообще оказалась она доброй хозяйкой. Хату
при ней стало не узнать: точно стены раздвинулись, света прибавилось; все
засверкало чистотой. Испеченный ею хлеб, остывая на скамейке, дышал таким
пахучим, теплым ароматом, будто это сама сытость обрела запах и навсегда