"Константин Станюкович. Ужасный день" - читать интересную книгу автора

были подарком одной и той же тридцатилетней дамы, считавшейся первой
красавицей среди шести камчатских дам. А между тем каждый, получивший "на
память" по банке варенья, считал себя единственным счастливцем,
удостоившимся такого особенного внимания.
- Всех обморочила лукавая бабенка! - восклицал Сниткин. - "Вам,
говорит, одному варенье на память!" И руки жала, и... ха-ха-ха... Ловко!
По крайней мере, никому не обидно!
После нескольких стаканов чая и многих выкуренных папирос старшему
офицеру, видимо, не хотелось расставаться со своим почетным местом на
мягком диване в теплой и уютной кают-компании, особенно в виду оживленных
рассказов о Сан-Франциско, напомнивших Николаю Николаевичу, этому мученику
своих тяжелых обязанностей старшего офицера, что и ему ничто человеческое
не чуждо. Но, раб долга и педант, как и большая часть старших офицеров,
любивший вдобавок напустить на себя вид человека, которому нет ни минуты
покоя и который - полюбуйтесь! - за всем должен присмотреть и за все
отвечать, он хоть и сделал кислую гримасу, вспомнив, какая наверху
пакость, тем не менее решительно поднялся с дивана и крикнул вестовому:
- Пальто и дождевик!
- Куда вы, Николай Николаич? - спросил доктор.
- Странный вопрос, доктор, - отвечал как будто даже обиженно старший
офицер. - Точно вы не знаете, что уголь грузят...
И старший офицер пошел наверх "присматривать" и мокнуть, хотя и без
его присутствия выгрузка шла своим порядком. Но Николай Николаич все-таки
торчал наверху и мок, словно бы в пику кому-то и в доказательство, сколь
он претерпевает.
В кают-компании продолжалась веселая болтовня моряков, еще не
надоевших друг другу до тошноты, что случается на очень длинных переходах,
когда нет новых впечатлений извне. Мичмана расспрашивали лейтенанта
Сниткина о Сан-Франциско, кто-то рассказывал анекдоты о "беспокойном
адмирале". Все были веселы и беспечны.
Один только Лаврентий Иванович, старший штурман клипера, не принимал
участия в разговоре и посасывал свою манилку, постукивая сморщенными,
костлявыми пальцами по столу далеко не с тем добродушно-спокойным видом, с
каким он это делал, когда "Ястреб" был в открытом океане или стоял на
якоре на хорошем, защищенном рейде. Вдобавок Лаврентий Иванович не
мурлыкал, по обыкновению, себе под нос излюбленного им мотива какого-то
старинного романса, и это молчание тоже кое-что значило.
Это был сухощавый, среднего роста человек лет пятидесяти, с открытым,
располагающим, еще свежим лицом, добросовестный и педантичный до
щепетильности служака, давно уж примирившийся со своим, вечно
подневольным, положением штурмана и скромной карьерой и не злобствовавший,
по обычаю штурманов, на флотских. Поседевший на море, на котором провел
большую часть своей одинокой, холостой жизни, он приобрел на нем вместе с
богатым опытом, закалкой характера и ревматизмом еще и то несколько
суеверное, почтительно-осторожное отношение к хорошо знакомому ему морю,
которое делало Лаврентия Ивановича весьма недоверчивым и подозрительным к
коварной стихии, показывавшей ему во время долгих плаваний всякие виды.
Видимо, чем-то озабоченный, он то и дело выходил из кают-компании
наверх, поднимался на мостик и долгим, недоверчивым взглядом своих
маленьких, зорких, как у коршуна, глаз глядел на море и озирался вокруг.