"Константин Михайлович Станюкович. Похождения одного благонамеренного молодого человека, рассказанные им самим" - читать интересную книгу автора

немедленно стала растирать мое распухшее и очень болевшее плечо мазью. Она
как будто была довольна, что ей придется ухаживать за мной и выказать свою
любовь. Она заботливо уложила меня в постель, напоила чаем и с такой любовью
глядела мне в глаза, что я, казалось бы, должен был радоваться; но меня,
напротив, ее внимание и любовь тяготили, и я отворачивался к стене, чтоб
как-нибудь не обнаружить своих впечатлений перед этой доброй женщиной. Она
поправляла подушки, сердилась, что доктор так долго не идет, спрашивала, не
надо ли мне чего, и нежно ласкала своей рукой мои волосы, а я... я с
какой-то злобой посматривал исподлобья на ее белую, слегка дрожавшую от
волнения пухлую руку, когда она осторожно дотрогивалась до моего лба. Ее
мягкие, тепловатые пальцы заставляли меня откидывать голову... Но она,
выждав минуту-другую, снова прикладывала их к моему лбу...
Нечего и говорить, что когда я рассказал ей о происшествии, то она
напустилась на "принцессу".
- Подлая тварь! - взвизгнула она с какой-то злобой. - Велит кучеру
гнать, а потом тоже выражает участие! Вот ваша принцесса! Какова она? Вот
какова!
- И еще десять рублей предложила в помощь! - подливал я масла в огонь,
чувствуя прилив злобы.
Но странное дело! Эпизод с предложением денег не произвел на Софью
Петровну того впечатления, которое произвел на нее рассказ мой об ее
извинении. Она даже нашла, что, быть может, "принцесса" хотела предложить
деньги от сердца, хотя, конечно, она должна была бы понять, с кем имеет
дело, если б была поумней...
Софья Петровна хитрила. Она попросту ревновала меня к этой девушке. Я
это хорошо видел и усмехнулся при сравнении этих двух женщин. Невольно образ
девушки лез в голову, и я напрасно ругал себя за это и настраивался на
враждебный тон. И чем более бранила ее Софья Петровна, тем противнее
становилась мне ее круглая, пышная фигурка, пухлое личико, пухлые руки,
добрый, заискивающий взгляд крупных серых глаз и какое-то самодовольство,
проглядывавшее во всех ее движениях с тех пор, как мы с ней близко сошлись.
- Петруша... Петенька, как тебе теперь? - ласково шептала она, когда я
чуть-чуть стонал от боли.
Меня резали эти уменьшительные "Петруша" и "Петенька". Они казались мне
чем-то пошлым, неприличным.
Я нарочно не отвечал.
- Петя, голубчик, да что с тобой?
- Послушайте, Софья Петровна, - вдруг вскочил я, присаживаясь на
кровати и чувствуя прилив бешенства. - Я вас прошу раз навсегда: не
называйте меня ни Петрушей, ни Петенькой, ни Петей. Это раздражает меня.
Она вдруг вся обомлела. Глаза ее как будто сделались еще больше и
глядели на меня растерянно и глупо.
- Как же звать вас? - наконец проговорила она.
- Зовите меня... ну, зовите Петром, что ли, но не Петрушей, слышите?
Я опять взглянул на нее, и мне стало жаль эту женщину. Чем она
виновата? Я упрекнул себя. Зачем я тогда, после памятного вечера, не сказал,
что я ее не люблю, что она не может быть моей женой, что наши дороги разные?
Разве сказать ей теперь?
Будет сцена, ужасная сцена. А я сцен не люблю. Она станет плакать,
упрекать... Мне придется оправдываться, снова устраивать себе другую жизнь,