"Константин Михайлович Станюкович. "Главное: не волноваться"" - читать интересную книгу автора

моциона - и после кюра будете совсем здоровы.
Молодой чех говорил мягко, почти нежно и так уверенно, точно объяснял,
что дважды два - четыре.
И, с милым видом искренно наивного жреца науки, он ласково и одобряюще
улыбался, показывая зубы, сверкающие из-под сочных крупных губ, по-видимому,
не сомневавшийся, что исполнить его совет действительно "очень просто".
Стоило только "пригонять приятные мысли".
Сам доктор, казалось, был один из тех редких по нынешним временам,
уравновешенных, с крепкими нервами людей, которые благополучно не знают
волнений. Такое уж было у него спокойное и упорное лицо, свежее и румяное, с
большими ясными глазами. Круглая, крепко посаженная черноволосая голова,
остриженная "ежиком". Мясистые выбритые щеки и черная бородка. Хорошо
сложенная, плотная фигура.
Ни в лице, ни в словах, ни в манере доктора не было влюбленности в свою
особу. Он только благоволил к ней.
Вдобавок доктор не сомневался, что тихонько, при легальном терпении,
Богемия рано или поздно, но все-таки получит все, чтобы каждый чех был таким
же "мальчиком в штанах", как немцы и мадьяры.
Я подумал, что добросовестный чех забыл, что я - русский и притом
старый писатель, т.е., по распространенному мнению среди умных
столоначальников, такой, с позволения сказать, "беспардонный" человек,
которому самим господом богом предназначено писать глупости и, по меньшей
мере, волноваться.
Но доктор не забыл, потому что спросил:
- Пишете и здесь?
- Пишу.
- Покорно прошу - не пишите пока. И не читайте газет.
- И русских?
- Лучше и русских. Как говорит наука, и радостные волнения вредны. В
Карлсбаде отдыхайте.
После этого доктор вписал в новый листок то, что я знал на память,
вручил его мне и, провожая, в третий раз проговорил:
- Главное: не надо волноваться!


Через пять минут я уже сидел за одним из столиков под густыми каштанами
на Визе, против ресторана "Elephant".
Кельнерши в черных платьях и белых передниках то и дело бегали через
улицу взад и вперед между рестораном и столиками и сновали между ними с
подносами.
Одна из фрейлейн заметила меня, любезно кивнула головой, и я знал, что
скоро получу кофе.
С первого же дня эта фрейлейн Мари, шустрая и деловито-приветливая,
оказывала мне протекцию: оставляла мне столик в первом ряду, чтобы глазеть
на публику, возвращавшуюся, с пакетиками купленных булочек в руках, с
"водопоя" в излюбленные места, где пьют кофе и чай, подавала мне кофе скорее
и сразу понимала или делала вид, что понимает мой невозможный немецкий язык.
Заслужил я благоволения кельнерши десятью крейцерами вместо пяти,
которые обыкновенно давала "на чай" кельнершам большая часть публики.
Фрейлейн Мари быстро принесла кофе и предупредительно принесла две