"Константин Михайлович Станюкович. Оригинальная пара" - читать интересную книгу автора

кажется, тяжелое впечатление. Когда я рассказывал о матери, Зоя задумалась,
и лицо ее сделалось такое грустное, что я остановился...
- Нет, нет... говорите... Не обращайте на меня внимания... Я люблю это
слушать... Так редко со мною говорят...
Мы простились друзьями. Она взяла с меня слово не забывать ее.
Я, разумеется, был влюблен, как только мог быть влюблен застенчивый,
впервые влюбленный юнец.
- Заходите же, Василий Николаевич, прошу вас... Знаете ли что? Я с вами
становлюсь лучше...
- Да разве вы можете быть еще лучше? - восторженно воскликнул я.
Она вспыхнула до ушей, как маленькая девочка, и взглянула с таким
кротким, умоляющим выражением, что мне стало жутко.
- Зоя Михайловна! Что с вами?.. У вас есть горе?.. Скажите...
- Нет... ничего, ничего... До свидания, мой добрый...
И она крепко пожала мою дрожавшую руку.
Я стал ходить к Зое чаще и чаще и наконец стал просиживать у нее по
целым дням. Часто я читал вслух, она слушала, сидя за работой. А то, бывало,
она сядет за рояль и начнет петь; славный у нее тогда был голос! Теперь она
уж не поет. Нечего и прибавлять, что отношения наши были самые чистые. Я
смотрел на нее с благоговением влюбленного и таил любовь про себя. А она?
Она просто была неузнаваема. Куда девались ее прежняя манера, ее резкие
выражения, громкий смех, смеющийся, жуткий взгляд ее, полуоткрытые костюмы?
Она стала какая-то тихая, спокойная, робкая и даже застенчивая; платья
носила самые скромные. Она стыдливо краснела, если нечаянно обнажался ее
локоть или открывалась шея. Она быстро поправляла рукав или воротник и,
точно маленькая, готова была расплакаться, если, казалось ей, я бывал не в
духе. Глядя на нее, я считал ее самой скромной и целомудренной женщиной на
свете.
Она умела хорошо рассказывать. Из того немногого, что она рассказывала
тогда о себе, и знал только, что она кончила курс в институте, жила долгое
время за границей и что отец и мать ее живут в провинции. О них она говорить
не любила и раз на вопрос мой о том, часто ли она переписывается с матерью,
отвечала как-то неохотно. Она любила вспоминать жизнь за границей. Италия на
нее произвела большое впечатление; она там училась петь, мечтала о карьере
артистки, все, казалось, складывалось удачно, но...
- Но, - уныло добавила она, - вышло совсем не так.
Больше она ничего не сказала. Я, разумеется, не спрашивал.
Обыкновенно я просиживал у нее до обеда; к обеду возвращался домой. Все
были уверены, что я был на лекциях.
Но мать чуяла что-то недоброе и заметно волновалась. Обыкновенно
спокойная, ровная, она стала раздражительна, пытливо всматривалась в мое
лицо и отворачивалась неудовлетворенная. Чаще стала она говорить на тему о
женском коварстве, вызывая обычную добродушную улыбку на лице Наташи.
Нередко по вечерам она тихо подходила к моей комнате, чуть-чуть приотворяла
двери и заглядывала, не решаясь войти. Я звал ее. Она хитрила, объясняя
каким-нибудь пустым предлогом необходимость зайти в мою комнату, и тревожно
справлялась о моем здоровье. Когда я отвечал, что здоров, она, по
обыкновению, обхватывала мою шею руками и, заглядывая мне в глаза, пытливо
спрашивала:
- Правда?