"Андрей Столяров. Цвет небесный" - читать интересную книгу автора

было неба. Совсем не было. Сфорца даже не пытался его писать, оставил
грунт - белый и раскаленный.
- Выходите? - спросили в ухо - далеко, из другого мира.
- Нет, - сказал Климов, не открывая глаз.
Мимо грузно протиснулись. Он почувствовал пружинящие ребра.
Посоветовали: "Спать надо дома".
- У себя на огороде командуй, - грубо ответил Климов.
Зашумели, заговорили - всем автобусом. Климов молчал. Он был неправ.
Он видел сейчас две черные рамы и белый грунт. Да, он может. Он допишет
небо, и это будут прекрасные полотна. В сущности, какая разница, чье имя
поставят внизу, на медной табличке. Это ведь никого не интересует. Важен
результат. Если бы мне сказали: ты будешь писать необычайные вещи,
миллионы людей найдут в них себя и сохранят это найденное всю свою жизнь,
но никто никогда не узнает, что писал их ты? Что бы ты сделал? Если твое
имя никому не будет известно? "Что бы вы сделали?" - сухо спросил Сфорца.
"Не знаю", - невнятно сказал Климов. Сфорца впервые посмотрел на него -
внимательно; складка легла меж орлиных бровей: "А я бы сказал - да".
Отвернулся к окну, окутался клубами синего дыма.
После автобуса воздух на улице был очень чист - как родниковая вода -
и очень холоден. Жухлая, затоптанная трава на газонах была обметана инеем.
Рыхлое солнце не могло растопить его. Климов остановился с размаху - куда,
собственно? Домой - невозможно. У него была длинная и узкая комната с
одним окном. Окно выходило в стену соседнего дома. Всегда был полумрак. И
всегда желтой грушей светила лампочка на голом проводе. Крашеный пол,
полинявшие, в пятнах, обои. В такой комнате можно было умирать - в тоске и
безнадежности. Жить там было нельзя. Он сунул мерзнущую руку в карман и
выдернул, наткнувшись на бумажную пачку. Как он мог забыть? А ведь забыл.
И еще что-то забыл. Очень важное. Что-то - совсем недавно. Там, в
автобусе. Конечно - руки на стекле. Климов повернулся и, торопясь, пересек
улицу - почти бежал. Оттопыренный карман жег, словно туда насыпали углей.
Дыхание вырывалось паром.
Мастерская находилась под самой крышей. Большая и гулкая. К счастью,
там никого не было. Удивительно повезло. Остро пахло красками и
скипидаром. На давно неметенном сером полу лежали бледные квадраты солнца.
Посередине, где освещение было лучше, сгруппировались четыре мольберта.
Валялись какие-то ботинки, тряпки, окурки, разодранные джинсы,
которыми вытирали краску...
Это, конечно, не у Сфорца, но для нас сойдет. Климов стягивал пальто.
Только бы никто не пришел. Придут и помешают. Оборвалась пуговица. Пальто
упало на пол. Нетерпеливой рукой он взял кисть. Кончик ее дрожал.
Разбегаясь глазами, поискал нужный цвет, макнул - положил на холст. Пятно
возникло грубо и бесформенно. Комком - как загустевшая кровь, как
глубоководная каракатица. Секунду он смотрел остановившимися зрачками.
Бросил кисть в полотно.
Кровавый отпечаток потек по холсту. Кисть покатилась, оставляя за
собой малиновые капли.
Все было не так. Нужен был другой фон. Голубой. Слепой белый грунт
разваливал оттенки. Как у Сфорца - в траурных рамах. Климов остервенело
сдирал его шпателем. Нужен чисто-голубой. Осенний. Мерзлый и хрупкий цвет.
Должно быть ощущение твердости его. Как у хрусталя - прозрачная, звенящая