"Борис Стругацкий (как С.Витицкий). Поиск предназначения, или 27я теорема этики" - читать интересную книгу автора

что из оскаленного рта у него пар - не шел...
Мальчик упал на спину. Он еще падал, когда с головой убийцы вдруг
что-то произошло. Голова у него стала вдруг расти, раздаваться во все
стороны, красные трещины появились в морщинистом лице, слетели с носа и
куда-то пропали очки, лицо раскололось, брызнуло в стороны красным,
желтым, белым, - и мальчик перестал видеть...
Очнувшись, он обнаружил над собой старуху, закутанную так, что ни
глаз, ни лица вообще, у нее не было, а только торчали из темной дыры между
шерстяным платком и заиндевелым воротником какие-то рыжие клочья. Старуха
эта тыкала в него палкой с резиновым наконечником и бубнила въедливо:
"Вставай давай... Живой? Так и вставай тогда... Сам вставай, сам...
подымайся..."
Он поднялся кое-как, держась за стену, и пока он поднимался, рядом
образовался еще один закутанный человек - то ли старик, то ли еще одна
старуха, но с ведром, и эти двое принялись невнятно и в то же время
визгливо обмениваться бессмысленными фразами. У них получалось из
разговора так, что вот, пожалуйте вам, вышел человек во двор дров
наколоть, а его осколком и срезало - голову совсем оторвало, осколком
этим, ничего не осталось...
Страшный человек лежал тут же, на спине, раскинув руки с окостенелыми
голыми пальцами, и топор его валялся неподалеку среди желтых разводов
заледеневшей мочи и замерзших какашек... а головы у него, действительно,
теперь совсем не было - какой-то белесо-кровавый мокро поблескивающий блин
был у него вместо головы...
Старухи все продолжали скрежетать и бормотать, их сделалось уже трое
- третья была с красной повязкой. Мальчик хотел сказать им, что все было
не так: не было никакого осколка, и, главное, человек этот вышел не дрова
колоть (где вы здесь видите дрова?), он вышел меня убить и съесть, он -
людоед... Но ничего этого мальчик говорить не стал, он вспомнил про маму и
бросился в дверь черного хода, под лестницу, на заледенелый кафель
вестибюля, и там, как в прекрасном волшебном сне, увидел маму, бегущую от
парадной двери к нему навстречу... И весь этот мертвый, гнусный,
безжалостный, загаженный, злобно-равнодушный и остервенело-оскаленный мир
- стал сразу же нежен, ласков и бесконечно прекрасен...


Главу о блокадном мальчике он закончил примерно так. Уже поздний
вечер. Тьма. Тишина. Потрескивают и свистят угли в плите. Тепло.
Вздрагивает слабенький огонек коптилки. Мальчик сидит на своем месте за
кухонным столом, смотрит в этот огонек, ни о чем не думает и очень
медленно, по одной штучке за раз, ест вареные соевые бобы, положенные в
блюдечко перед ним. Подолгу жует. Чмокает. Он прекрасно знает, что жевать
надо с закрытым ртом, но нарочно жует с открытым - так гораздо вкуснее.
Мама сидит тут же, рядом, справа. Мальчик не видит ее, он смотрит на
желтенький язычок коптилки, но он знает, что она здесь, а значит, все -
хорошо, и будет хорошо, и нет ни страха, ни мрака, ни смерти в этом
мире...
"Он счастлив. Он вообще - счастливый мальчик. Ведь он ничегошеньки не
знает, - ни плохого, ни хорошего.
Он не знает еще, что через неделю его сразит кровавый понос -