"Братья Стругацкие. Жук в муравейнике" - читать интересную книгу автора

денщика. Впрочем, вполне можно было предположить, что он не знал, как
запустить киберуборщика...
Кухня в какой-то мере подготовила меня к тому, что я увидел в
гостиной. Правда, в очень малой мере. Весь пол был усеян клочьями рваной
бумаги. Широкая кушетка разорена - цветастые подушки валялись как попало,
а одна оказалась на полу в дальнем углу комнаты. Кресло у стола было
опрокинуто, на столе в беспорядке располагались блюда с подсохшей едой и
опять-таки грязные тарелки, а среди всего этого торчала початая бутылка
вина. Еще одна бутылка, оставив за собой липкую дорожку на ковре,
откатилась к стене. Бокал с остатками вина был почему-то только один, но,
поскольку оконная портьера была содрана и висела на последних нитках, я
как-то сразу предположил, что второй бокал улетел в распахнутое настежь
окно.
Мятая бумага валялась не только на полу, и не вся она была мятая.
Несколько листков белели на кушетке, рваные клочки попали в блюда с едой,
и вообще блюда и тарелки были несколько сдвинуты в сторону, а на
освободившемся пространстве лежала целая пачка бумаги.
Я сделал несколько осторожных шагов, и сейчас же что-то острое
впилось мне в босую подошву. Это был кусочек янтаря, похожий на коренной
зуб с двумя корнями. Он был просверлен насквозь. Я опустился на корточки,
огляделся и обнаружил еще несколько таких же кусочков, а остатки янтарного
ожерелья валялись под столом, у самой кушетки.
Все еще на корточках я подобрал ближайший клочок бумаги и расправил
его на ковре. Это была половинка листа обычной писчей бумаги, на которой
кто-то изобразил стилом человеческое лицо. Детское лицо. Некий пухлощекий
мальчишка лет двенадцати. По-моему, ябеда. Рисунок был выполнен
несколькими точными, уверенными штрихами. Очень и очень приличный рисунок.
Мне вдруг пришло в голову, что я, может быть, ошибаюсь, что вовсе не Лев
Абалкин, а на самом деле какой-то профессиональный художник, претерпевший
творческую неудачу, оставил здесь после себя весь этот хаос.
Я собрал всю разбросанную бумагу, поднял кресло и устроился в нем.
И опять все это выглядело довольно странно. Кто-то быстро и уверенно
рисовал на листках какие-то лица, по преимуществу детские, каких-то
зверушек, явно земных, какие-то строения, пейзажи, даже, по-моему, облака.
Было там несколько схем и как бы кроков, набросанных рукой
профессионального топографа, - рощицы, ручьи, болота, перекрестки дорог, и
тут же, среди лаконичных топографических знаков, - почему-то крошечные
человеческие фигурки, сидящие, лежащие, бегущие, и крошечные изображения
животных - не то оленей, не то волков, не то собак, и почему-то некоторые
из этих фигурок были перечеркнуты.
Все это было непонятно и уж, во всяком случае, никак не увязывалось с
хаосом в комнате и с образом имперского штабного офицера, не прошедшего
рекондиционирования. На одном из листочков я обнаружил превосходно
выполненный портрет Майи Глумовой, и меня поразило выражение то ли
растерянности, то ли недоумения, очень умело схваченное на этом
улыбающемся и в общем-то веселом лице. Был там еще и шарж на Учителя,
Сергея Павловича Федосеева, причем мастерский шарж: именно таким был,
вероятно, Сергей Павлович четверть века назад. Увидев этот шарж, я
сообразил, что за строения изображены на рисунках - четверть века назад
такова была типовая архитектура евразийских школ-интернатов... И все это