"Братья Стругацкие. Трудно быть богом (цикл 22 век 4/6)" - читать интересную книгу автора

канцелярии министерства охраны короны. Здесь было легко заблудиться. Все
помнили случай, когда гвардейский патруль, обходивший дворец по периметру,
был напуган истошными воплями человека, тянувшего к нему сквозь решетку
амбразуры исцарапанные руки. "Спасите меня! - кричал человек. - Я
камер-юнкер! Я не знаю, как выбраться! Я два дня ничего не ел! Возьмите
меня отсюда!" (Десять дней между министром финансов и министром двора шла
оживленная переписка, после чего решено было все-таки выломать решетку, и
на протяжении этих десяти дней несчастного камер-юнкера кормили, подавая
ему мясо и хлеб на кончике пики.) Кроме того, здесь было небезопасно. В
тесных коридорах сталкивались подвыпившие гвардейцы, охранявшие особу
короля, и подвыпившие штурмовики, охранявшие министерство. Резались
отчаянно, а удовлетворившись, расходились, унося раненых. Наконец здесь
бродили и убиенные. За два века их накопилось во дворце порядочно.
Из глубокой ниши в стене выступил штурмовик-часовой с топором
наготове.
- Не велено, - мрачно объявил он.
- Что ты понимаешь, дурак! - небрежно сказал Румата, отводя его
рукой.
Он слышал, как штурмовик нерешительно топчется сзади, и вдруг поймал
себя на мысли о том, что оскорбительные словечки и небрежные жесты
получаются у него рефлекторно, что он уже не играет высокородного хама, а
в значительной степени стал им. Он представил себя таким на Земле, и ему
стало мерзко и стыдно. Почему? Что со мной произошло? Куда исчезло
воспитание и взлелеянное с детства уважение и доверие к себе подобным, к
человеку, к замечательному существу, называемому "человек"? А ведь мне уже
ничто не поможет, подумал он с ужасом. Ведь я же их по-настоящему ненавижу
и презираю... Не жалею, нет - ненавижу и презираю. Я могу сколько угодно
оправдывать тупость и зверство этого парня, мимо которого я сейчас
проскочил, социальные условия, жуткое воспитание, все, что угодно, но я
теперь отчетливо вижу, что это мой враг, враг всего, что я люблю, враг
моих друзей, враг того, что я считаю самым святым. И ненавижу я его не
теоретически, не как "типичного представителя", а его самого, его как
личность. Ненавижу его слюнявую морду, вонь его немытого тела, его слепую
веру, его злобу ко всему, что выходит за пределы половых отправлений и
выпивки. Вот он топчется, этот недоросль, которого еще полгода назад
толстопузый папаша порол, тщась приспособить к торговле лежалой мукой и
засахарившимся вареньем, сопит, стоеросовая дубина, мучительно пытаясь
вспомнить параграфы скверно вызубренного устава, и никак не может
сообразить, нужно ли рубить благородного дона топором, орать ли "караул!"
или просто махнуть рукой - все равно никто не узнает. И он махнет на все
рукой, вернется в свою нишу, сунет в пасть ком жевательной коры и будет
чавкать, пуская слюни и причмокивая. И ничего на свете он не хочет знать,
и ни о чем на свете он не хочет думать. Думать! А чем лучше орел наш дон
Рэба? Да, конечно, его психология запутанней и рефлексы сложней, но мысли
его подобны вот этим пропахшим аммиаком и преступлениями лабиринтам
дворца, и он совершенно уже невыносимо гнусен - страшный преступник и
бессовестный паук. Я пришел сюда любить людей, помочь им разогнуться,
увидеть небо. Нет, я плохой разведчик, подумал он с раскаянием. Я никуда
не годный историк. И когда это я успел провалиться в трясину, о которой
говорил дон Кондор? Разве бог имеет право на какое-нибудь чувство, кроме