"Аркадий и Борис Стругацкие. Обитаемый остров (окончательный вариант 1992 г)" - читать интересную книгу автора

полуразрушенная башня... Максим закинул автомат за спину и вернулся к узлам.


7


По утрам после завтрака бригада выстраивалась на плацу для зачтения
приказов и развода на занятия. Это была самая тяжкая для Максима процедура,
если не считать вечерних поверок. Зачтение любых приказов завершалось каждый
раз настоящим пароксизмом восторга - какого-то слепого, бессмысленного,
неестественного, ничем не обоснованного и потому производящего на
постороннего человека самое неприятное впечатление. Максим заставлял себя
подавлять невольное отвращение к этому внезапному безумию, которое
охватывало всю бригаду от командира до последнего кандидата; он уговаривал
себя, что ему просто недоступно такое горячее внимание гвардейцев к
деятельности бригадной канцелярии; он ругал себя за скептицизм инородца и
чужака, старался вдохновиться сам, твердил мысленно, что в тяжелых условиях
такие взрывы массового энтузиазма говорят только о сплоченности людей, об их
единодушии и готовности целиком отдать себя общему делу. Но ему было очень
трудно.
С детства воспитанный в правилах сдержанно-иронического отношения к
себе, в неприязни к громким словам вообще и к торжественному хоровому пению
в частности, он почти злился на своих товарищей по строю, на ребят добрых,
простодушных, отличных в общем ребят, когда они вдруг после зачтения приказа
о наказании тремя сутками карцера кандидата имярек за пререкания с
действительным рядовым таким-то разевали рты, теряли присущее им добродушие
и чувство юмора и принимались восторженно реветь "ура", а потом запевали со
слезами на глазах "Марш Боевой Гвардии" и повторяли его дважды, трижды, а
иногда и четырежды. При этом из бригадной кухни высыпали даже повара и с
энтузиазмом подхватывали, неистово размахивая черпаками и ножами, благо были
вне строя. Памятуя, что в этом мире надо быть как все, Максим тоже пел и
тоже старался утратить чувство юмора, и это ему удавалось, но было противно,
потому что сам он никакого энтузиазма не испытывал, а испытывал одну лишь
неловкость.
На этот раз взрыв энтузиазма последовал после приказа номер 127 о
производстве действительного рядового Димбы в капралы, приказа номер 128 о
вынесении благодарности кандидату в действительные рядовые Симу за
проявленную в операции отвагу и приказа номер 129 о переводе казармы
четвертой роты на ремонт. Едва бригадный адъютант засунул листки приказов в
кожаный планшет, как бригадир, сорвав с себя фуражку, набрал полную грудь
воздуха и скрипучим фальцетом закричал: "Боевая!.. Гвардия!.. Тяжелыми!.." И
пошло, и пошло... Сегодня было особенно неловко, потому что Максим увидел,
как по темным щекам ротмистра Чачу покатились слезы. Гвардейцы ревели
быками, отбивая такт прикладами на массивных ременных пряжках. Чтобы не
видеть этого и не слышать, Максим поплотнее зажмурился и взревел распаленным
тахоргом, и голос его покрыл все голоса - во всяком случае, так ему
казалось. "Вперед, бесстрашные!.." - ревел он, уже никого больше не слыша,
кроме себя. До чего же идиотские слова... Наверное, какой-нибудь капрал
сочинил. Нужно очень любить свое дело, чтобы ходить в бой с такими словами.
Он открыл глаза и увидел стаю черных птиц, всполошенно и беззвучно мечущихся