"Чжан Сянлян. Мимоза " - читать интересную книгу автора

возбуждении губы. Едва я заканчивал рассказ, как он принимался громить
вымысел и волшебство - так слон, ворвавшийся в Версальский дворец, крушил бы
все, идя напролом.
- Ха! Станет дикая утка высиживать лебединое яйцо! - презрительно цедил
он, не глядя на меня. Вообще смотрит он только на Мимозу. Я как бы читаю
свои рассказы по радио: он слышит мой голос, но меня самого в комнате словно
бы и нет. - Она что, ума лишилась, утка?! Да лебединое яйцо в чертову
пропасть раз больше утиного! Окажись такое у нее в гнезде, она и не
взгромоздится на него - улетит, и все!
- Ври больше! Золотая карета! - издевался он, послушав "Золушку".- Да
кто станет делать карету из золота?! Это же разорит восемь поколений! Мне
голову не заморочить - какие, спрашивается, кони попрут с места эту золотую
колымагу! А? Вот такусенький слиток золота, - он чуть развел два пальца, -
на сколько потянет? А тут - карета!
Пожалуй, еще более едкими оказались его комментарии к "Русалочке":
"Подумать только - женщина с рыбьим хвостом! И откуда, интересно, он у нее
растет, а? И как там у них мужчин от женщин отличают? И как дети родятся?
Знать, у тебя просто язык без костей!"
Он злобно твердил свое "язык без костей", а я терпел и терпел. Раз я
попросту не существовал для него, то и мне приходилось делать вид, что он
для меня не существует тоже, и не отвечать на его оскорбления. К тому же
силой и весом он превосходил меня. Чуть ли не вдвое.
Когда я заканчивал очередную историю, Мимоза обычно продолжала хранить
сосредоточенно-внимательный вид, точно пробовала на вкус маслину, и,
конечно, не слушала его болтовню. Зато я - пусть медленно, но наливавшийся
силой - от его грубости, ревности, презрения ярился до того, что кровь
начинала бурлить. В гневе у меня краснело лицо и закипали слезы. Исчезла
даже та малость уважения и симпатии, которую я еще продолжал к нему
испытывать. И все-таки было в нем что-то влекущее; его бесстрашие, яростная
работоспособность, даже грубость и неотесанность подходили для здешней
жизни, собственно, только здесь и могли они проявиться сполна и столь ярко.
Кто я рядом с ним? Трус, мозгляк, доходяга, похожий на высохшего клопа. И
плакал я не только от гнева - от обиды и жалости к самому себе текли у меня
из глаз слезы. И я прикидывал размер своего кулака, готовясь при случае
воздать ему за оскорбления.
Каждый, кто сколько-нибудь долго существует в простой, естественной
среде, волей-неволей приобретает соответствующие ухватки, а я еще и
стремился к этому изо всех сил. Мне казалось, что без напористой грубости,
без готовности выполнить любую работу, без жесткости здесь пропадешь.
Человек, живущий своим трудом, должен быть вроде Хай Сиси. Какая тут, к
дьяволу, культура! Работа сама по себе не бывает хорошей или посредственной,
вот посредственных людей - сколько угодно! Взять, к примеру, того старика
возницу, моего напарника, будь он в сто раз более образован - писатель,
скажем, - он и тогда, я уверен, остался бы таким же бездарным и безликим,
"дохлой собакой", одним словом. А вот Хай Сиси и в литературе был бы
личностью.
Подсознательно я ощущал его своим соперником.
Физически я здорово окреп. Мимоза не уставала повторять: "Главное -
хлеб! Хватит "огуречничать"! Овощами пузо набьешь, да сил не наживешь!
Только в толстобрюхого борова превратишься..."