"Арон Тамаши. Крылья бедности" - читать интересную книгу автора

перестал, стал подглядывать в окно, не тронется ли наконец заря.
Когда же время все вышло и на заиндевевшем стекле наметился след
легчайшего дыханья, старик наконец поднялся. Двигался он в полумраке
тихо-тихо, чтоб не спугнуть ненароком сон, сомкнувший глаза невестки, в
одиночестве почивающей на второй кровати, и чтоб не разбудить спящего на
лавке единственного внука Дюрку.
Тихо и очень осторожно одевался старик.
И все же Дюрка, спавший в ту ночь по-заячьи, проснулся от едва
различимого шороха. Не подавая виду, мальчик решил украдкой понаблюдать.
Подслушать и подсмотреть, чем займется дед в такое утро.
Неизвестно отчего, утро было необычное, особенное.
Старший Эхеди прошаркал к чугунной печурке, бесшумно снял конфорку на
плите и через круглую ту дыру набил черное брюхо дровами. Затем на ощупь
установил обратно железные круги конфорки, сунул в черную пасть топки сухих
веток, добавил пучок соломы и поджег. Бойко, с треском разгорелся сушняк, но
сырое дерево в глубине зашипело, заскворчало и даже плюнуло на угольки.
- Ну что, не сумел укусить? - шепотом пожурил дед огонь.
Снова натолкал сухих веток, еще плотнее на этот раз; и огонь
разгорелся, да так весело, что по крохотной комнатке пустился в пляс целый
хоровод рыжих теней. Только сырые дрова опять запищали, зашипели и
заплакали.
- Чертям ведь скормлю! - опять проворчал старик.
Дюркина улыбка сияла как молодой месяц на небе. Сердцем он был на
стороне деда, однако не мог не потешиться, наблюдая, как забавно дразнят
старика сырые поленья. И уж совсем веселья было не унять, когда дед стал
запихивать в чугунную глотку короткую доску из-под матраса; убыток в том,
правда, был небольшой, потому что эта доска вечно вываливалась, стоило
человеку чуть резче повернуться во сне. Но сейчас она, столь злостно не
желавшая служить для спанья, проявила себя с наилучшей стороны и до тех пор
боролась с мокрыми кругляшами, пока не ухитрилась-таки объять их пламенем.
И наконец запылал настоящий огонь.
Клубы дыма над крышей развеялись.
Рассвело.
- Ну и чего рыдать-то было?! - ликовал старик.
Затем он оглядел призрачно освещенную комнатку и белые, сияющие, как
смеющееся серебро, окна. Процеженный через их ажурное сито молочный свет
редел настолько, что человек в доме казался дрожащей тенью. Сам старый Эхеди
превратился в сказочного гнома, бесшумно крадущегося из угла в угол, чтобы
не спугнуть тишину и столь милое его сердцу утреннее одиночество. Он подошел
к окну, однако ничего за морозным стеклом не увидел, - тогда он подышал на
ледяной узор и глянул в глазок, словно рассматривая мир сквозь ружейный
ствол. Затем легонько склонился над Дюркой, наблюдая его сладкий сон; глянул
и на невестку - ее дыханье журчало тихо, как источник на лугу под летними
травами. Убедившись наконец, что один только кот моргает под печкой, в то
время как все остальные мирно покачиваются на волнах сна, старик с
величайшей осторожностью выдвинул ящик стола и достал из него письмо на
зеленой бумаге, отправленное сыном Гашпаром аж с самого фронта и пришедшее
домой только вчера. Посреди тонущей во млечно-сером мерцании комнаты старик
и так и этак покрутил письмо, стараясь зацепиться за буквы взглядом, но утро
было еще слишком ранним и недостаточно ясным для его старых глаз. Поэтому он