"Владимир Германович Тан-Богораз. На реке Росомашьей " - читать интересную книгу автора

заслоняя чуть заметную полоску анюйских гор.
Ездовые олени гостей, привязанные к редким деревьям стойбища,
отказывались раскапывать копытами слежавшийся снег и стояли неподвижно,
понурив голову и слегка подрагивая всем телом от холода. Маленькие, тощие
щенки, выращиваемые чукчами на заклание во время жертвоприношений, набились
к огнищу и смело лезли в костёр, чтобы спастись от мороза. Даже большие
мохнатые собаки моих упряжек, привязанные сзади шатров и обставленные со
всех сторон санями, чтобы какой-нибудь глупый телёнок не мог подойти слишком
близко к их сокрушительным зубам, свернулись в клубок, тщательно подобрав
под себя лапы, уткнув нос в брюхо и покрыв голову пушистым хвостом.
Чукч спасали от холода тёплые кукашки, сшитые из самого пышного
густошёрстного пыжика, лоснившегося, как бархат, и отлизавшего красивым
коричневым цветом.
Кто был почувствительнее к холоду, втягивал голову в глубину широкого
ворота, опушённого полосой собачьего или волчьего меха, и, выпростав руки
внутрь складывал их на груди, напоминая огромную черепаху и согреваясь своим
собственным теплом.
Спутники мои, приехавшие со мной из русских поселений на Колыме, одетые
в старые вытертые парки, давно отслужившие свои век, не разделяли равнодушия
чукч к вечернему холоду. Долговязый Митрофан проявлял необычную
деятельность. Его крепкая фигура то и дело мелькала взад и вперёд с
огромными деревьями на плече, каждое из которых могло удовлетворить дневное
потребление всех огнищ стойбища. Впрочем, кроме желания согреться, он имел в
виду ещё заслужить одобрение девок, которые при каждом принесённом дереве
всплескивали руками и громко удивлялись его величине и тяжести.
Маленький, тощий Селиванов с злым лицом, украшенным остроконечной
бородкой, надвинув поглубже на голову ветхий капюшон своей ровдужной камлеи
[Ровдуга -- род замши. Камлея, камлейка -- верхний балахон из ровдуги, ситца
или сукна. (Прим. Тана).], ожесточённо рубил на части принесённые Митрофаном
деревья, с шумом перебрасывая поленья на довольно далёкое расстояние, к
груде дров, расползавшейся во все стороны у одного из шатров. Только старый
Айганват, натянув на себя несколько самых разнообразных одежд, неподвижно
улёгся на нарте и не хотел принимать участия ни в беседах, ни в работе. Уже
второй год он служил мне не столько переводчиком, сколько истолкователем
непонятных мне явлений, обычаев и поступков, и, несмотря на свою чисто
чукотскую кровь, считал себя вправе с презрением смотреть на своих
соплеменников, их жизнь и увеселения.
Я ходил взад и вперёд по стойбищу, останавливаясь там, где разговор
казался мне интереснее. Одежда моя была совершенно достаточна для защиты от
холода, но после длинного дня, проведённого на морозе, неопределённое
ощущение озноба понемногу забиралось под мех и как-то само собою возникало в
глубине костей.
Длинная двойная парка давила мне плечи, как броня. Шапка, рукавицы,
сапоги -- всё состояло из двойного, даже тройного меха и соединялось так
плотно, как вооружение средневекового латника. Это действительно было
вооружение, и враг, против которого оно давало оборону, -- жестокий
властитель полярной пустыни, мороз, -- был страшнее целой толпы человеческих
врагов со всеми изобретёнными ими средствами нападения.
Однако, несмотря на усталость, я не чувствовал желания войти под защиту
чукотского домашнего крова. Под открытым небом было так светло, так весело.