"Константин Иванович Тарасов. Испить чашу " - читать интересную книгу автора

многократное звонкое целование не устанавливало тишины. Тогда войский,
отчаявшись, выхватил саблю и рубанул поперек стола, раздваивая ложки,
колбасы и глиняное блюдо с курами. "Что раньше: яйцо или курица, панове?" -
вскричал войский чуть ли не с ненавистью. "Откуда можете знать?" -
продолжил он таким же надрывным тоном, и все уважительно замолчали,
пораженные невразумительным значением последней фразы. "А я все знаю,
Панове. Все! - объявил войский и в утверждение своей правоты смел саблей на
пол и на колени шляхте половину чашек, костей и объедков. - Не царь, не
король, не Сапега, не рыжие шведы, а - пожинаем плоды! Как Ева в раю,
панове, соблазнила мужа съесть яблоко, так Марина Мнишек соблазнила нас
идти на Москву, потому что захотелось бабе стать царицей..." Все застыли,
ввергнутые в крайнее удивление неожиданным ходом и глубиной мысли. "Тогда
мы Москву жгли, теперь она нас вырубливает! - кричал войский. - Наша
игуменская хоругвь тоже ходила, только не все... У Марины дети были, сын
или два; их перед казнью в Москве выкрали добрые люди; потом канцлер Лев
Сапега одного кормил у себя в Ружанах, учил писать и молиться, как
московиты. Я его сам видел - так себе, невзрачный царевич. Его казаки
убили. Вот как, панове, было в прежние времена; кто делал, а нам терпеть...
А вы о пустом спорите, потому что пьяные и не любите друг друга!.."
Обессиленный речью войский лег на лавку и захрапел. Все уставились на
старика, дивясь громкости храпа. В этот миг общего внимания войский стал
переворачиваться со спины на бок. "Грохнется!" - сказал кто-то. "Нет, не
грохнется!" - возразили ему. И угадали.
Из добрых примеров только сон и заразителен. Решили ложиться. Перед
сном отправились вместе во двор по нужде. Тут бесы, поджидавшие Кротовича,
сыграли с ним обычную шутку: ногу за ногу зацепили - он с размаху хряснулся
мордой о бревно, которым дверь выбивали. Пана Петра в бездыханном или
мертвом уже состоянии занесли в камору. Вернулись в зал - войский лежит на
полу с тихим стариковским посапыванием. "А! Что я говорил! - сказал кто-то.
- Грохнулся!" - "Чему рад! - застыдили его. - Грешно нам будет, если пан
войский, как свинья, на полу будет спать. Подушку, подушку пану войскому".
Пашута сунул старику под голову пуховую думку, поразмышлял и накрыл старика
жупаном. "Добрая душа! - похвалила его шляхта. - По-рыцарски!"
Наутро пан Кротович из-за проклятых бесов стал, как упырь, - ни глаз,
ни носа, фиолетовый волдырь вместо головы, жутко было глядеть, как разводит
пальцами веки, чтобы ткнуть ножом в ветчину, а не в живую ногу
стерегущегося соседа. Уже на двор по потребности повел его сын за руку, как
поводырь водит по дорогам слепого старца. "Да, - говорила шляхта, - не
везет пану Петру!" Один Пашута из мелкой мстительности не хотел
согласиться: "Что не везет! Другой бы умер от такого удара. А он только
бревно помял". - "Грешно, пан, радоваться чужой беде", - корили Пашуту.
"Нет, не радуюсь я, - отвечал Пашута. - И мне грустно. Но и панове никто не
плачет". - "Никто не плачет, - говорили ему, - но каждый душой
сочувствует". - "Так и я сочувствую, - отвечал Пашута. - Душа болит, видя
такое мучение".
Но появлялся, держась за плечо сына, пан Кротович, садился на ощупь за
стол, открывал руками страшный глаз свой, разыскивая наполненный кубок, и
многие стремглав неслись в сени, откуда затем слышался безудержный
бесноватый хохот.