"Константин Иванович Тарасов. Тропа Каина (= Испить чашу)" - читать интересную книгу автора

не задумался - хмельно было на душе после вечернего гуляния, заронившего
радостную мечту, и видел пан Юрий в прозрачном небе иной образ, перед
которым все меркло по силе важности, а местная шептунья вообще превращалась
в облачную тень... Меж тем до Эвки оставалось несколько шагов. Тут Юрий
удивился прямоте ее движения. Эвка же будто не замечала неминуемости
столкновения - или хотела его? - и вдруг конь сам взял вбок от ведуньи,
хоть и больно рвала ему рот натянутая узда. Эвка прошла мимо, но как бы
сквозь, а пан Юрий вонзил в коня шпоры и погнал, исхлестывая плетью.
Проглядевший немую стычку Стась весело припустил за товарищем.
Терзая коня, Юрий понимал, что терзает его незаслуженно. Но кто-то же
был виноват - дорогу уступили. И кому? Противно думать, кому. Конечно,
убеждал себя Юрий, конь зажалобился человека давить; ничем другим не
объяснялось - рытвины на дороге не было, гадюка в пыли не лежала...
Зажалобился конь, забоялся... Что ж так? Разве мало поломал подковами
шведов? Да, приходилось признать, что осилила ведунья коня, а отсюда через
гибкость мысленных связей утверждалась правда Эвкиных слов про разную силу
взглядов, и таким образом слабость Юрия была как бы навсегда впечатана в
явь унизительным скоком коня.
Выпив со Стасем, Юрий крепко заснул; пробудился же он посреди ночи от
чувства, что некто чужой находится в комнате, что должно осуществиться
что-то вредное для его жизни. Полная беззащитность поразила Юрия, некоторое
время он лежал, замерев, стараясь угадать в темноте присутствие чужого. Но
вроде бы никого в каморе не было: ровно дышал во сне Стась, никаких других
звуков не слышалось, тени не шевелились. Однако точило что-то внутри,
точило... По долгому вниманию разгляделось вернувшееся на сердце пятнышко
неприятного очертания - как бы рисованный одной черной краской Эвкин
портрет. "Да что ж я не сплю, - укорил себя Юрий, - ясно, что бесноватая,
иначе откуда бы удалось". Но память подсказывала, что не такова настоящая
бесноватость. Сколько их, обуянных, при каждой церковке и костеле толчется
- крючит их, руки у них трясутся, в разные стороны дергаются со скрипом
голодные зубные ряды - такого и лошадь обойдет, боясь укуса. Эвку же не
крючит...
Тут мысли Юрия смутились. Конечно, не всем равно отпускается, подумал
он: или взять полковника Вороньковича, или взять Стася Решку: где Стась
сробеет, пан Воронькович бровью не поведет. Ну и что? О пустом думалось, не
в том пряталась суть. Отважилась! Не побоялась! - вот на какую вину
указывала бессонная пытливая мысль. Панна небесная, что ж это такое,
прозревал Юрий, не каждый шляхтич посмеет некстати над ним пошутить, а
посмеет - так выйдем-ка, пан, на сабельки, кажется мне, по тебе земля
плачет. А тут кто? Пан Юрий зубами скрипел, и от скрипа шевелилась, обретая
самостоятельную подвижность, черная клякса в сердечной ложбинке. Плетью
надо по шкуре, решил Юрий: "Гэть, чертова баба, вперед сторонись, если
жизнь не приелась!"
Но черно было за узким окном, ничуть не брезжило светом, стояла
глубина ночи, самый глухой ее час, и пан Юрий, конечно, заленился вставать,
выводить коня, рассудив, что и днем успеется доброе дело - никуда Эвка не
исчезнет.
Он выбрался к ней в десятом часу; Стась Решка набивался сопровождать -
Юрий отправил его к пану Михалу сговориться о вечерней поездке к
Метельским.