"Константин Иванович Тарасов. Золотая Горка" - читать интересную книгу автора

мои были ничтожны. Я думал, что каждого человека можно сломать, потому что
он кого-то любит, и перед теми, кого он любит, на нем лежит большая
ответственность, чем служебный долг. Хозяин смоленской явки любил дочь и
стал служить нам, чтобы ее не трогали; мне жаль оставить сиротой сына;
Живинский, возможно, знает за своим агентом какую-то слабость, которая
позволяет требовать от него доносов. Сломанный делает что прикажут и
молчит. Самая надежная гарантия молчания - смерть. Вот убили утром некоего
человека с партийной кличкой Пан. Почему именно сегодня, в день приезда
Скарги? Кто-то боялся их встречи. Возможно, этот Пан что-то особенное знал,
подозревал о чем-то таком, что не должен был узнать Скарга. Но кто мог
разведать о возвращении Скарги в город? Все хитрят, все друг другу опасны.
Меня заняло размышление, насколько окажутся полезными для боевика вырванные
из меня сведения. В целом, успокаивал я себя, большой пользы он не
извлечет. О самом важном - внутреннем агенте, вечерней сходке - я умолчал.
Таким образом, господин эсер, остается возможность новой встречи. Но мое
признание о доносчике, об умышленном убийстве Пана по мотивам
внутрипартийной распри могло натолкнуть беглого боевика на разгадку нашего
агента, вернее, агента Живинского. А это означало безусловный провал
операции. И если, не дай бог, Скаргу схватят и он изложит нашу беседу на
допросе, а в таком удовольствии он едва ли себе откажет, то перевод в
Москву не состоится, а состоится мое позорное увольнение со всеми
вытекающими из этого следствиями...
Я поднял и отворил окно. Высунувшись, я нетерпеливо отыскивал в толпе
филеров. Ни одного не оказалось. "Кретины! - понял я. - Верно, Скарга повел
их за собой и сейчас надует". Так и случилось. Через несколько минут два
филера примчались к подъезду, как побитые псы. Может быть, они думали, что
я убит. "Эй! - окликнул я одного. - Возьми у портье запасной ключ и открой
меня. Четвертый номер".
Спустя минуту я стал свободен, и мы вошли в комнату Скарги. Дурак,
который носил кепочку с пуговкой, сидел на венском стуле, руки его были
привязаны к спинке разорванным в длину полотенцем. Человечек этот казался
мне отвратителен, поскольку мог слышать мои откровения беглому боевику. Я
отослал филеров в свой номер и остался наедине с неудачником. Он угнетенно
молчал, я не спешил с вопросами, прислушиваясь к разговору за стеной.
Говорили филеры довольно громко и заливисто смеялись (весело, подумал я,
когда попадается другой), но разобрать их реплики я не мог, хотя отдельные
слова доходили отчетливо.
- Что он сказал тебе, уходя? - спросил я, желая определить степень
звукоизоляции стенки.
Филер виновато повторил: "Вернусь через десять минут. Буду в соседнем
номере. Сиди тихо". Я испытал облегчение; расслышать вопросы эсера и мои
ответы филер, привязанный к стулу, никак не мог. Мое отношение к нему
потеплело.
- Ладно, брат, не расстраивайся, - сказал я ободряюще. - Расскажи-ка
лучше, как он тебя прихватил.
- Я стоял во дворе у дровяного сарая, - голос филера был
виновато-мягким, таким голосом просят о прощении гимназисты, когда
директорская рука хватает их за ухо. - Там проход, которым можно уйти.
Вдруг из черного хода вышел объект и направился ко мне. Указаний на
задержание мне не давали. Я достал папироску и спросил: "Огонек есть?" Он