"Уильям Мейкпис Теккерей. Сверчок за очагом" - читать интересную книгу автора

выкидывать разные чудачества - как это произойдет завтра вечером в
пантомиме. Чайник упрям до" смешного: он "клюет носом, как пьяный", "сердито
плюется", "кобенится", "подбоченивается ручкой", "с дерзкой насмешкой
задирает носик" и т. п. Его крышка проявляет "удивительное упорство",
маленький косец "судорожно дергается". Вся сцена - сплошная карикатура.
Автор не позволяет себе ни капли серьезности. Избыток шуток, видимо,
рассчитан на праздничное настроение. В более спокойное время, когда утихает
праздничная суматоха, такой вдумчивый, тонкий и проницательный художник
повседневной жизни как мистер Диккенс не позволяет себе употреблять столь
кричащие краски.
Но, допустим, мы настроились на этот тон. Поверили, что книга - всего
лишь рождественская шалость и что автор просто решил поразвлечься вместе с
полумиллионом доверяющих и сочувствующих ему читателей (надо признать, что
ни один писатель не имел над нами такой власти - власти доброты и
дружелюбия) - и читатель, несколько ошарашенный шумной веселостью "Песенки
первой", уже спокойно воспринимает "Песенку вторую" и с готовностью
участвует в общем ликовании в "Песенке третьей". Очаровательно
неправдоподобный сюжет, построенный на ревности Пирибингла к "загорелому
моряку", который возвращается из "золотой Америки" и при помощи раскладного
стула и седого парика изображает из себя старца; Калеб Пламмер, бедный
мастер-игрушечник, всю свою жизнь посвятивший благонамеренному обману и
умудрившийся внушить своей слепой дочери, что они самые счастливые и
благополучные люди на земле; ее влюбленность в злобного и отвратительного
Грубба и Теклтона - все эти невероятности, против которых во всякое другое
время, кроме Рождества, восстал бы наш здравый смысл, сейчас становятся
совершенно естественными, а нагромождение нелепостей - милым и почти
возможным. Разве мы не сочувствовали горестям принцесс в сказках матушки
Банч, разве мы не допускали - на какое-то время - реальность карликов и
великанов, поющих деревьев и говорящих животных? Если подойти к "Сверчку" с
такой рождественской точки зрения, то и сам сверчок, и Крошка, и чайник, и
Грубб и Теклтон обретают ту же полуфантастическую реальность, и зачарованный
ими читатель плачет или смеется, в зависимости от своего настроения.
Проникнитесь этим духом, и тогда Крошке, жене возчика, можно говорить языком
Клариссы; Пирибинглю отличаться тонкостью и чувствительностью лорда Орвиля;
слепой девушке можно чахнуть, безмолвно обожая Грубба и Теклтона; косцу на
часах корчиться в судорогах, и "верному сверчку за очагом и преданным
домашним феям" можно уговаривать и утешать возчика. Как праздничное
представление, которое вы смотрите, сидя у себя дома в кресле - вашей
собственной ложе у камина, - повесть великолепна, неподражаема и
необыкновенно искусно сделана. Она открывается комической пантомимой, но
драматизм действия неуклонно нарастает. Сельские декорации пленяют своим
изяществом. Для каждого прелестного невероятного действующего лица
заготовлен эффектный выход и собственный танец. Музыка - веселая или
грустная - всегда полна свежести и очарования. Спектакль завершается
грандиозной массовой сценой, в которой под гром оркестра и сияние голубых и
розовых фонариков что есть мочи отплясывают все до единого действующие лица.
И если мы все же предпочитаем написанные в спокойной манере картины реальной
жизни, то это лишь потому, что нас к этому приучил сам же мистер Диккенс,
вкупе с другими великими английскими юмористами. И мы невольно вздыхаем* по
былой простоте замечательного художника.