"Уильям Теккерей. История Пенденниса, его удач и злоключений, его друзей и его злейшего врага" - читать интересную книгу автора

в ее молчаливом участии, он, быть может, и вправду натворил бы бед и
безвременно окончил бы свои дни на площади перед городским острогом. Итак,
он сидел в ложе и смотрел на мисс Фодерингэй. А она обращала на него не
больше внимания, нежели он сам - на остальную публику.
Она была на диво хороша - в белом одеянии и леопардовой шкуре, с
солнцем на груди и сверкающими браслетами на прекрасных обнаженных руках.
Немногие слова своей роли она произносила безупречно, двигалась и
жестикулировала еще того лучше. Те глаза, что покорили Пена, блестели и
переливались, как всегда, однако не на него они были обращены в тот вечер.
На кого - он не знал и даже не приметил двух мужчин в соседней с ним ложе,
которых мисс Фодерингэй снова и снова дарила выразительными взглядами.
Ускользнула от внимания Пенденниса и диковинная перемена, происшедшая
на сцене вскоре после появления в ложе этих двух мужчин. Зрителей было так
мало, что первое действие еле; доиграли - до поднятия занавеса поговаривали
даже о том, не отменить ли представление, как в тот злосчастный вечер, когда
бедняга Пен рано воротился домой. Актеры пропускали реплики, прерывали свою
речь зевками, а в перерывах громко переговаривались. Даже Бингли играл
спустя рукава, а миссис Бингли - Эльвиру - почти не было слышно.
Как же случилось, что эта самая миссис Бингли внезапно обрела голос и
заревела, подобно тельцам Васанским? Почему Бингли, стряхнув с себя вялость,
стал метаться по сцене и выкрикивать слова не хуже Кина? И с чего это
Гарбетс, и Раукинс, и миссис Раунси начали выставлять напоказ свои прелести
и наперебой улыбаться, и хмуриться, и декламировать во всю силу легких для
этих двух мужчин в третьей ложе?
Один из них был щуплый джентльмен в черном, седой, с веселыми и
проницательными глазами; другой являл собою фигуру, во всех смыслах
великолепную и примечательную, - дородный, с горбатым носом, с густой,
вьющейся шевелюрой и бакенбардами, в сюртуке, отделанном шнурами и бархатом.
Особу его украшало несколько поджилетников, множество богатых перстней,
золотые булавки и цепочки. Когда рука его в белой лайковой перчатке
извлекала из кармана желтый платок, по зале распространялся аромат мускуса и
бергамота. Как видно, это была личность выдающаяся, и ради него-то
выбивалась из сил маленькая провинциальная труппа.
Словом, это был не кто иной, как мистер Долфин, известный лондонский
антрепренер, в сопровождении своего верного друга и секретаря мистера
Уильяма Минза, которого он всюду возил с собой. Он не просидел в ложе и
десяти минут, как его августейшее присутствие было замечено, и Бингли и
остальные актеры стали играть в полную силу, всячески стараясь привлечь его
внимание. Возможно, что великий лондонский импресарио вызвал легкое
трепыхание даже в невозмутимом сердце мисс Фодерингэй. Роль ее была не
сложна, состояла она главным образом в том, чтобы быть красивой и стоять в
живописных позах, обнимая свое дитя; и это мисс Фодерингэй проделала
восхитительно. Тщетно добивались другие актеры милости театрального султана.
Пизарро не удостоился ни одного хлопка. Бингли кричал, миссис Бингли ревела,
а мистер Долфин только нюхал табак из своей массивной золотой табакерки. И
лишь в последней сцене, когда Ролла входит, сгибаясь под тяжестью младенца
(Бингли уже не молод, а четвертый его сынок - Тальма Бингли - на редкость
крупный мальчик), когда Ролла, шатаясь, подходит к Коре, а она с воплем
бросается ему навстречу, восклицая: "О боже, он весь в крови!" - только тут
лондонский антрепренер стал аплодировать и громко крикнул: "Браво!"