"Николай Дмитриевич Телешов. О трех юношах (Из цикла "Легенды")" - читать интересную книгу автора

и рванул с такой силой, что бурка моя взвилась и накрыла меня с головою.
Насилу я выбрался из-под нее.
Медленным шагом, с ноги на ногу, поднимались лошади в кручу. Начинало
светать. Оставался последний подъем - самый крутой и трудный Мы были одни,
на узенькой тропинке, среди воздуха и ветра, и лес был ниже нас и казался
отсюда кустарником. Халим часто оборачивался ко мне и что-то кричал, но
слов не было слышно. Вокруг все шумело, свистело, визжало и ныло. Это была
дикая, ни с чем не сравнимая музыка! Врезаясь в высокую траву, густую и
пахучую, ветер нырял по ней со свистом и завыванием. Казалось, иногда он
застревал в ней и запутывался, но вдруг вырывался на волю, злился и
радовался, пел и плакал сквозь смех. Шаталась и стонала под ним вся трава,
визжал он и сам, раздувая веером конские хвосты и дыбом поднимая гривы, и
то бросался к небу, то стремглав падал оттуда в овраги, то, окружив
вершину, бешено вертелся вокруг нее кольцом, толкая нас в спину, в грудь и
в бока.
Невольно закрыл я глаза. Глядеть становилось больно и невозможно.
Бросив поводья, я держал лишь фуражку, надвинутую ниже бровей, всю измятую
ветром, и почти не заметил, как очутился на самой вершине.
Мы сошли с коней и, оставив их щипать траву, вошли в яму, вырытую здесь
для спасения от ветра. Яма была невелика, но, когда мы вошли в нее, ветер
носился уже над головами и не мешал. Разостлав бурку, я лег. В горле
пересохло, хотелось пить.
- Давай кумыс, - попросил я Халима, и он пошел отвязывать от седла
мешок с провиантом.
Было уже светло. Наступало утро.
С вершины было видно вокруг на сотни верст. Это была оплошная зеленая
долина, расстилавшаяся до самого горизонта, и мелкие горы на ней - Машук,
Железная, Змеевка - казались отсюда копнами сена, разбросанными по степи.
Вдалеке, на горизонте, виднелась снеговая цепь кавказских гор е Эльбрусом
и Казбеком, похожая на гряду далеких серых облаков. Кое-где в окружности
светились озера, и словно белая нитка, извивалась по зелени какая-то
речка, должно быть Подкумок; а в стороне над самой чертою земли висела
бледная луна, без лучей, угрюмая и усталая"
Халим наломал хворосту и развел костер. Сучья трещали, искры и дым
относило в сторону. Нанизывая на вертел куски баранины, Халим сидел на
корточках возле огня, ко мне спиною, и что-то тихонько пел - невнятное и
заунывное, с жалобными переливами, точно нараспев плакал.
- Про что поешь? - спросил я.
- Про горы. Песня такая.
- Хорошая?
- Кто знает! - сказал Халим. - Может быть, этого никогда и не было. А
может быть, это и правда: кто знает!..
Я подсел поближе к костру.
Под треск сырых сучьев и под шипенье шашлыка, который пенился и розовел
на вертеле, Халим пересказал мне свою песню о давно прошедшем - о
незапамятных временах, когда еще не было снега и льдов на Кавказском
хребте и громады гор стояли с обнаженными каменными вершинами.


III