"Владимир Тендряков. Находка" - читать интересную книгу автора

поделенной по-братски земли лежала пустошь, просто болотце с жидким
осинничком. Его-то не делили - в голову не пришло.
Но вот однажды весной, когда березовый лист "вымахал с копейку",
старший, Матвей, обрядив все свое семейство в опорки, вышел на пустошь жечь
новину - валили осины, складывали в костры.
И тут наскочил Мирон:
- Куд-ды, так твою перетак!
- А чего? Земля-то небось не твоя.
- Это уж не твоя ли?
И схватились за колья, и лег Мирон отлеживаться под осинку.
И нанятые грамотеи принялись строчить бумаги, и обиженный Мирон кричал:
- Ужо запляшет Матвейка!
Он свел на базар корову, распродал овец, забыл дом, пропадал в городе;
не зная грамоты, выучил назубок все законы: "Ужо запляшет Матвейка!"
Шел год, другой, третий, и каждый кончался надеждой: "Ужо запляшет..."
Долго не выплясывалось, но так-таки осилил.
Рассказывали: Мирон вышел к пустоши, поглядел на квелые осинки, которые
теперь были его, а не Матвейки-вражины, и вдруг спросил недоуменно и
жалобно:
- Это что же? Конец, значится?
И напился после этого. И стал пить без просыпу. И еще долго жил.
Трофим в детстве видел его: мутные глаза с кровянистыми жеребячьими
белками, в рыжей бороде запуталась солома, истекает тягучей слюной, сипит.
- Для чего живу? А?.. Живу и звезды не вижу. Горшок порожний моя жизнь.
А бывалоча, сам мировой судья Кузьма Прохорыч Певунов мне ручку с
перстеньком тянул... Для чего живу? А?..
Трофим долго и тяжко добирался до дому. Вот он и дома. Стены с
покоробившимися обоями, линяло-желтыми, со знакомым сальным пятном, мокрое
окно, мокрые тесовые крыши за ним, сумрачная печь и стол с расшатанным
венским стулом.
Вот он и дома. Жена ссохшаяся, сморщенная; запавший рот хранит унылую
скорбность - совсем уже старуха, ходит тихо, по-мышиному шуршит у печи,
нет-нет да оглянется, и взгляд ее тягучий, долгий. Она уже до приезда
Трофима знала, что случилось. Не похоже, не он: тридцать лет, считай, без
малого прожили бок о бок, сын рос, а на руках у отца не бывал - и вдруг с
младенцем нянчился. Непонятен, а ночной заяц страшней волка днем.
И Трофим чувствует этот недоуменный страх. Вот он и дома, а слова
сказать не с кем.
И лезет в голову давно забытый неприкаянный крикун-пьяница Мирон
Крохалев: "Это что же? Конец, значится?"
Нет, надо жить. Настало утро - хошь не хошь, а вставай.
Он умылся, съел вчерашние щи, не потому, что хотелось есть, по привычке
- жить-то надо.
Роясь в карманах пиджака, чтоб достать кисет с табаком, Трофим выудил
сложенную бумагу, развернул - нацарапанный вкривь и вкось на колене у костра
акт на рыбаков, побросавших сигов в котел.
Жить надо, надо работать, исполнять, что положено.


2