"Владимир Тендряков. Люди или нелюди" - читать интересную книгу автора

хрущевской юности. Перед избранными писателями страны с энтузиазмом были
прочитаны махотькинские шедевры. Кто-то стыдливо клонил голову долу, кто-то
пожимал плечами, кто-то ухмылялся про себя, ну а кто-то ликующе взрывался
аплодисментами, вскакивал с места, чтоб его ликование не осталось
незамеченным.
Впоследствии газеты устроили усиленную облаву на этого Махотько, хотели
напечатать, прославить, прочесали страну во всех направлениях и... не нашли.
Подпочвенный поэт, шахтер Махотько оказался странным мифом. Многие
заподозрили - уж не сам ли Хрущев легкомысленно грешил в молодости
стихосочинительством, застенчиво прикрывшись сейчас псевдонимом?
Хрущев наконец иссяк и сошел с трибуны. Казалось бы, после Юпитера и
боги и смертные должны молчать, следует объявить долгожданный перерыв. Ан
нет, слово предоставляется Корнейчуку. И тот, захлебываясь от восторга, в
течение двадцати минут с упоенным усердием, по-лакейски грубо поет аллилуйю
Юпитеру:
- Историческая речь Никиты Сергеевича... Мудрое слово Никиты
Сергеевича... Мы все потрясены... Мы прозрели...
Тут уж стыдно было, кажется, всем без исключения, и тем, кто сидел в
президиуме рядом с Хрущевым, и тем - кто в зале. Клонились ниц, прятали
глаза, не вскакивали с мест в ликовании. Не испытывали стыда только двое -
вдохновенный Корнейчук и сам Юпитер. Хрущев сидел с горделивой осаночкой,
высоко держал голову, величаво взирал - очень, очень ему нравилось!
С должным запалом, с приличествующим - до мокроты в голосе -
проникновением Корнейчук произнес здравицу и с чувством исполненного долга
ретировался. Перерыв! Расходитесь! Э-э нет, погоди - еще один ритуал.
Хрущев занимает место на выходе, и каждый из членов президиума съезда,
проходя, обязан с изъявлением чувств пожать ему руку. Тут уж - кто во что
горазд, со всей изобретательностью.
Почтенный глава Союза писателей Константин Федин с картинной
благоговейностью берется за руку Хрущева и сгибается - раз, другой, причем
поразительно низко, к самым хрущевским коленям. Рука в рукопожатии
оказывается намного выше седого затылка. Какая, однако, гибкая спина у этого
старейшего писателя, воистину резиновая.
Леонид Соболев, напротив, жадно хватает руку Хрущева обеими руками и
трясет, трясет, столь судорожно, что сам весь жидко трясется. Трясется и
приседает в изнеможении, набирается усилий, разгибает ноги и снова трясется,
снова обессиленно оседает... Уф! Наконец-то кончил, испарился.
Не столь приметные члены президиума - из союзных республик -
подкатывали бочком, коснувшись руки, обмирали и ускользали.
Александр Твардовский с подчеркнутым достоинством подошел, с
подчеркнутой вежливостью пожал руку - не задержался.
И вот сцена опустела, на ней остались только двое - Хрущев, дежурящий у
входа, и в самом дальнем углу Валентин Овечкин, с прядью, уроненной на лоб,
с поднятыми плечами. Он что-то не торопился подыматься. А Хрущев ждал, не
уходил.
Делегаты съезда, дружно освобождавшие зал, замешкались, кто застыл в
охотничьей стойке, кто опускался на первое же попавшееся место, выжидательно
тянул шею.
Овечкин в углу, недвижимый Хрущев у входа - руки по швам, спина
деревянно пряма, живот подобран, лоб бодливо склонен. Томительная минутка...