"Владимир Тендряков. Охота" - читать интересную книгу автора

родины чудесной", а никак не в потусторонней Индии.
Мы были победителями. А нет более уязвимых людей, чем победители.
Одержать победу и не ощутить самодовольства. Ощутить самодовольство и не
проникнуться враждебной подозрительностью: а так ли тебя принимают, как ты
заслуживаешь?
"Deutschland, Deulschland uber alles!" Разбитую "Унтер ден Линден"
усмиренные немцы очищали от руин и отстраивали заново.
На улице Горького садили липы.
В Москве да и по всей стране на газетных полосах шла повальная охота.
Ловили тех, кто носил псевдонимы, загоняли в тупики и безжалостно раскрывали
скобки.
Охотились и садили липы...
В институте неожиданно самой значительной фигурой стал Вася Малов,
студент нашего курса.
Он был уже не молод, принес из армии капитанские погоны и пробитую
немецким осколком голову. Говорил он обычно тихим голосом, на лице сохранял
ватную расслабленность больного человека, оберегающего внутренний покой,
часто жаловался на головные боли, и глаза его при этом становились
непроницаемо тусклые, какие-то глухие.
Его выбрали в институтский партком - за солидность, за то, что
фронтовик, что не пишет ни стихов, ни прозы, ни эссе, а значит, охотнее
станет выполнять общественные обязанности. Выбрали даже не секретарем, а
рядовым членом.
И тут-то от заседания к заседанию Вася Малов начал показывать себя.
Во-первых, он любил выступать, говорил длинно, обстоятельно, тихим,
бесстрастным голосом, стараясь сам не волноваться и не волновать других.
Во-вторых, ему, оказывается, просто невозможно было возразить ни по
существу, ни в частностях. Пробитая осколком голова Васи Малова не терпела
ни малейших возражений. Он сразу же начинал волноваться, краснел и бледнел
одновременно - пятнами, полосами, кричал надрывным голосом, а глаза его
наливались безумным мраком. К нему сразу же бросались, успокаивали,
поддакивали, извинялись - иначе мог свалиться в припадке, не дай бог, тут же
умереть на заседании.
Газеты подымали русский приоритет и бичевали безродных космополитов.
Вася Малов выступал на каждом парткоме, невзволнованно тихим голосом он
называл имена: такой-то несет в себе заразу безродности!
Ему не возражали.
Вася Малов указал уже на Костю Левина, на Бена Сарнова, на Гришу
Фридмана, и все ждали, что вот-вот он укажет на Эмку Манделя.
Каждый из нас - кто таясь, а кто афишируя, - претендовал на
гениальность. Но почти все молчаливо признавали - Эмка Мандель, пожалуй, к
тому ближе всех. Пока еще не достиг, но быть таковым. Не сомневался в этом,
разумеется, и сам Эмка.
Он писал стихи и только, стихи на клочках бумаги очень крупным,
корявым, несообразно шатким почерком ребенка - оды, сонеты, лирические
раздумья. И в каждом его стихе знакомые вещи вдруг представали какими-то
вывернутыми, не с той стороны, с какой мы привыкли их видеть. Хорошее часто
оказывалось плохим, плохое - неожиданно хорошим.
Календари не отмечали
Шестнадцатое октября,