"Владимир Тендряков. Донна Анна" - читать интересную книгу автора

Дону немца. Кажется, остановили...
А за нами сюда, на фронт, везли, оказывается, этого Кислова... Для
показательности.
- Именем Союза Советских Социалистических Республик военный трибунал!..
Уличенный в умышленном членовредительстве Кислов стоит внизу в
просторных казенных кальсонах, в сумерках не разглядишь выражение его лица.
А вчера утром у меня было два друга - Славка Колтунов и Сафа Шакиров,
бойкий, звонкий, маленький, что подросток, башкирец. Вчера утром мы втроем
хлебали сечку из одного котелка. Славку убило наповал на линии, а Сафу всего
часа два тому назад я отправил на грузовике в санбат - пулевое в живот, тоже
неизвестно, выживет ли.
- ...следствием установлено, что четырнадцатого марта тысяча девятьсот
сорок второго года рядовой Кислов Иван Васильевич, находясь в очередном
наряде на кухне...
Чахнет закат. Стоят с отработанной выправочкой парни в фуражках, маячит
напротив них нелепая домашне-постельная фигура. Могила приготовлена за ее
спиной.
А Славка Колтунов, наверное, и сейчас лежит где-то посреди степи,
некому выкопать для него могилу.
То, что через минуту на моих глазах пятеро вооруженных парней убьют
шестого, растелешенного и безоружного, меня не волнует. Еще одна смерть. А
сколько я понавидался их за эту неделю! С Иваном Кисловым из хозтранспортной
роты я никогда не ел из одного котелка. Довезли ли живым Сафу Шакирова до
санбата, спасут ли его врачи?..
- Зачем показывают нам этого ублюдка?.. - Вопрос сердитым шепотом.
Рядом со мной сидит командир химвзвода младший лейтенант Галчевский.
Мы познакомились по пути на фронт в эшелоне. Я дежурил у телефона в
штабной теплушке. Была ночь, высокое полковое начальство, получив извещение,
что до утра не тронемся, ушло спать. Возле денежного ящика сопел и
переминался часовой. За шатким столиком при свете коптилки сидел дежурный из
комсостава - юнец с белой девичьей шеей курсантской стриженой головой, на
тусклых полевых петлицах по рубиновой капле лейтенантских кубариков. Он
писал что-то, углубленно и взволнованно, должно быть, письма домой, часто
отрывался, пожирающе глядел широко распахнутыми глазами на огонек коптилки,
снова ожесточенно набрасывался на бумагу, и перо его шуршало в тишине,
словно стая взбесившихся тараканов.
Я валялся прямо на полу, на раскинутой плащ-палатке, возле телефона,
время от времени испускал в пространство дендрологический речитатив:
- "Акация"! "Акация"!.. Я - "Дуб"!.. "Клен"! "Клен"!.. "Рябина"!..
"Пихта"! "Пихта"!.. Уснул, дерево?.. Я - "Дуб". Проверочка.
Дверь вагона-теплушки была приотворена, в щель глядела ночь. Влажная
сырая темень плотна, хоть протяни руку и пощупай. Где-то в ней прячутся дома
с занавесками на окнах. Там люди по утрам собираются на работу, там
переживают заботы - раздобыть сена корове, купить дров... Выскочи сейчас из
вагона в ночь, и, наверное, за каких-нибудь десять минут добежишь до такого
рая с занавесками на окнах. Десять минут - как близко! И недосягаемо! Для
меня сейчас ближе неведомый, лежащий за сотни километров отсюда фронт. Стоит
ночь над землей, и щемяще хочется не поймешь чего: или простенького -
пройтись босиком по чисто вымытому домашнему полу, или невероятного,
невиданно красивого... Чего-то такого, перед которым даже война померкнет.