"Тициано Терцани. Еще один круг на карусели " - читать интересную книгу автора

щебетом, из животных с их рычанием, мычанием и блеянием и из огромного
количества людей - каждый со своей жизнью. А что же делают бедные ученые со
всем этим? Они измеряют, взвешивают, открывают законы, анализируют различные
свойства и качества мира и о каждом пытаются сказать все, не объясняя при
этом ничего. Во внимание принимается лишь то, что на виду, что просто, что
можно зафиксировать, поскольку заняться эмоциями, чувствами, тем, как любовь
изменяет человека, а личность - общество, науке просто не под силу.
Чем, к примеру, занимаются ученые-экономисты? Они изучают мировой спрос
на некий продукт, делают прогнозы по поводу положения дел на гонконгской
бирже и просчитывают, под какой процент банки могут гарантировать
сохранность их займов. Но что они могут сказать нам об алчности, которая
разрушает мир во имя того, что они называют "прогрессом"? Такие слова, как
"алчность" и "эгоизм", действительно, не фигурируют в книгах по экономике, и
сами экономисты продолжают заниматься своей наукой, будто она не имеет
ничего общего с судьбой человечества.
Один мой старый университетский товарищ, который руководит лабораторией
медицинских исследований Северо-Западного университета, хорошо сформулировал
главную неразрешимую проблему разумного ученого. Ткнув себя в лоб, он
сказал: "Я знаю все о том, как работает каждая клетка тут, внутри, но не
представляю, как функционирует сам мозг".
Общаясь с врачами из Онкологического центра, блестящими, скрупулезно
отобранными специалистами со всего мира, я вспоминал доктора Маккиони,
который лечил меня в детстве.
Мама, дожидаясь его, готовила тазик с водой и новое мыло на блюдечке, а
на спинку стула вешала свежевыстиранное пахучее полотенце. Являлся он,
элегантный, в золотых очках, ставил свой кожаный чемоданчик, рассказывал
последние новости, прослушивал мне грудь и спину деревянным стетоскопом:
"Ну-ка, вдохни глубже, скажи аа-а-а", - заглядывал мне в зрачки, измерял
пульс, требовал показать язык; потом мыл руки и, тщательно вытирая их палец
за пальцем, оглашал свой вердикт... Для меня, маленького мальчика, было
что-то волшебное в том, как он держался, двигался и говорил - уверенно и
спокойно. Он воплощал собой медицину. Я родился у него на глазах; он был
рядом, когда умерли от туберкулеза обе мои тетки - совсем молодые - и когда
умерла бабушка - от старости. Он знал все обо всех, и, когда моя мама
провожала его до двери и стояла на пороге, пока он спускался по лестнице,
повторяя: "Спасибо, спасибо, доктор!" - мне уже становилось лучше.
В жизни мне приходилось иметь дело с врачами, и, к счастью, в
большинстве случаев мне попадались именно такие люди. Когда в восемнадцать
лет я очутился в больнице из-за поражения легкого и после месяцев
безуспешного лечения единственным выходом представлялось его удаление, меня
вытянул из этой трясины старый доктор, который, используя весь свой опыт и
только-только поступившее в аптеки лекарство, спас мое легкое, а вместе с
ним и мои планы на будущее.
Много лет спустя другой врач, на этот раз швейцарец, спас Анджелу от
негативных последствий терапии, которая с научной точки зрения казалась
неизбежной. Анджеле было тридцать три; у нее обнаружили рак груди,
прооперировали, она прошла курс облучения - в то время это делалось на очень
примитивном уровне, да еще вдобавок в Сингапуре! Нам предстояло принять
нелегкое решение - начинать или нет (а это на всю жизнь) принимать уйму
всякой гадости, поскольку организм эти гормоны перестал вырабатывать после