"Петр Ефимович Тодоровский. Вспоминай - не вспоминай " - читать интересную книгу автора

Сергей Иванов! Вот те на! Мы долго смеялись и про Рэма быстро забыли. Сергей
стал как-то ближе. А то - Рэм?! Вот прижмемся друг к дружке на нарах,
накинем шинели поверх легких одеял и слушаем про красавца, любимца всех
женщин Испании Азоло де Базана. Наша троица была неразлучной. Сергей
бормочет, и под его бормотание мы засыпаем... Сергей был большим выдумщиком,
фантазером. Вначале он признался, что его настоящее имя не Рэм, а Вилен. То
есть Владимир Ильич Ленин. Но ему это имя не нравилось, и он придумал себе
более яркое, короткое, как гонг: Рэм. Его мать играла на гитаре. Она пела в
основном старинные вальсы под гитару. Сергей запомнил их, он напевал нам эти
вальсы и сам кружился по казарме. Он и стал в нашей роте лучшим запевалой.
Вот идем зимой в столовку, конечно, в одних гимнастерках (мороз градусов
пятнадцать! Это для закалки), уставшие, голодные, мечтаем скорее бы
добраться к еде, а тут старшина командует: "С места с песней шаго-ооо-м
арш!" Молчок. Тогда старшина (звали его Панасю-ком) командовал: "Прожектор!
Ракета-аа!" По этой команде мы шлепались на землю, замирали. "И не
шевели-иись!" - орал Панасюк. И снова: "С места с песней шаго-ооо-м арш!"
Сергей сжал губы, молчит. "Запевай, гад! Жрать охота!" - гаркает кто-то в
строю. И Сергей, наконец, поет: "Скажи-ка, дядя, ве-едь не даром, Москва,
спале..." "Москва, спаленная пожаром", - подхватывает рота. "Фра-ан-цу..." -
поет Сергей. "Францу-узу отдана", - в сто двадцать глоток несется по всему
училищу. "Ведь были ж схва..." - Сергей. "Ведь были ж схватки боевые"...
Панасюк - мужчина лет тридцати. Злющий, как Малюта. Его не любили. Однажды
Сергей вместо строевой запел: "Утомленное солнце-еее..." И вся рота
подхватила: "Нежно с море-еем проща-аалось". "В этот час ты
призна-аалась", - Сергей. "Что нет любви", - вся рота. "Отставить! - орет
Панасюк. - Давай строевую!.." За малую провинность Панасюк наказывал по
полной программе. Однажды (это случилось в самом начале жизни в училище) он
сделал мне замечание, мол, у меня малая лопата подзаржавела. Я сказал, что с
ней ничего не случится. Что я есть хочу, Панасюк освободил меня от занятий и
заставил выдраивать сто двадцать малых лопат всей роты. Песком, сдирая кожу
на руках, я двое суток чистил лопаты, пока они не стали блестеть, как яйца у
мерина.
Но, что бы я ни делал, чем бы ни занимался, в голове назойливо сверлила
одна и та же мысль: как найти "мою" незнакомку, девушку с копной соломенных
волос из-под вязаной шапочки и широко расставленными глазами. Дело дошло до
того, что я ухитрялся после отбоя потихоньку выбираться из казармы и подолгу
стоять на этой горбатой улочке, на которой встретил ЕЕ. Топчусь на одном
месте, гляжу вдаль: слева длинный забор училища, справа - хилые деревянные
домишки, утопающие в сугробах. Но нет. Она не появлялась. Тишина. Темнота.
Шли тяжелые бои в Сталинграде. Нас стали кормить из рук вон плохо:
утром - каша, в обед - капуста, а вечером - тушеная капуста... И вот - чудо:
меня и Сергея назначают дежурить на кухне. Всю ночь колем дрова, носим воду,
моем посуду, чистим котлы. Зато утром дали вдоволь перловой каши -
"шрапнель". И вот посылают нас с буфетчицей в город на хлебозавод за хлебом.
Стоим мы с Серегой в будке, качаемся в темноте по ухабам в предвкушении - уж
на хлебозаводе-то угостят хлебом. Как говорится, сам Бог велел! Наконец
машина замедляет ход, в будку проникает до боли желанный запах хлеба. Он
окутывает нас со всех сторон, полной грудью вдыхаем его запах, ноздри
раздуваются... Машина замирает. Распахиваются дверцы и... У борта стоит
буфетчица.