"Лев Николаевич Толстой. Полное собрание сочинений, том 50" - читать интересную книгу автора

живущему по чужой совести, т. е. без нее. У первого может выработаться
совесть, у второго никогда, до тех пор пока не вернется к состоянию первого.
Всё не пишу - нет потребности такой, к[оторая] притиснула бы к
столу, а нарочно не могу. Состояние спокойствия - того, что не делаю против
совести - дает тихую радость и готовность к смерти, т. е. жизнь всю. Вчера
вечером сидел Е[вгений] Попов, ему 24 года, и он в том же состоянии, как и
я. С женой тяжелые отношения, распутать к[оторые] может только смиренная
жизнь, как узел только покорное следование всем клубком за ниткой. -
24 Н. Начал писать письма Ге и Семенову - не мог. Читал, ходил на
Софийку. Да, утром хотел писать "Номер газеты". Уже давно эта мысль приходит
мне: написать обзор одного номера с определением значения каждой статьи. Это
б[ыло] б[ы] нечто ужасающее. Прошел пасажем - страшно, как посещение
сифилит[ической] больницы. Устал, после обеда задремал, читал St. Beuve,
потом шил сапоги; пришел Дарго. Это один из тех людей, к[оторые] только
занимают место и проходят во времени, но к[оторых] нет; по крайней мере для
меня, хотя я и пытаюсь найти долженствующего быть человека. Да, письмо
длинное от "христианки" об "О жизни". Редко встречал такую терпимость
истинную, только два раза - у англич[анина?] из Австралии и у ней. Вечером
сидели со мною дети. С Л[евой] поговорил. Я рад. Думал: жизнь, не моя, но
жизнь мира с тем renouveau (1) христианства со всех сторон выступающая, как
весна, и в деревьях, и в траве, и в воде, становится до невозможности
интересна. В этом одном весь интерес и моей жизни; а вместе [с тем] моя
жизнь земная кончилась. Точно читал, читал книгу, к[оторая] становилась всё
интереснее и интереснее, и вдруг на самом интересном месте кончилась книга и
оказывается, что это только первый том неизвестно сколь многотомного
сочинения и достать продолжения здесь нельзя. Только за границей на
иностранном языке можно будет прочесть его. А наверно прочтешь. -
Сейчас учитель Андрюши, кандидат, только что кончивший филолог,
рассказывал, что Андр[юша] плохо учится, п[отому] ч[то] не умеет словами
объяснить, написать арифметическую задачу. Я сказал, что требования
объяснения есть требования бессмысленного заучивания, - мальчик понял, но
слов не умеет еще находить. Он согласился и сказал: да, мы, учителя, обязаны
формы даже давать заучивать. Н[а]п[ример] мы учим тому, что рассуждение

(1) [пробуждением]

о задаче должно начинаться со слов: если. Если бы мне сказали, что так учили
в Японии 1000 лет тому назад, я бы с трудом поверил, а это делается у нас
свежими плодами университета. -
25 N. Нездоровилось. Дурно спал. Приехала Hapgood. Н[арgood:]
Отчего не пишете? [Я:] Пустое занятие. H[apgood:] Отчего? [Я:] Книг слишком
много, и теперь какие бы книги ни написали, мир пойдет всё так же. Если бы
Хр[истос] пришел и отдал в печать Евангелия, дамы постарались бы получить
его автографы и больше ничего. Нам надо перестать писать, читать, говорить,
надо делать. Century читал: траписты в Америке. Ведь каждый из этих 200
братии, пошедший на молчание и труд, в 1000 раз больше философ, чем, не
говорю уж Гроты и Лесевичи, а чем Канты, Шопенгауеры и Cousin'ы! Суждения о
Русском правительстве Kennan'a поучительны: Мне стыдно бы было быть царем в
таком государстве, где для моей безопасности нет другого средства, как
ссылать в Сибирь тысячи и в том числе 16-летн[их] девушек.