"Алексей Николаевич Толстой. Четыре века" - читать интересную книгу автора

проговорила Варвара Петровна.
- К мужу, сказано, а не к нигилисту.
- Господь разбойника простил, - после молчания сказала дочь.
- Да ведь то был разбойник, а не твой муж. Разговор окончен. Бывает,
милая моя, посолишь капусту, она и проквасится. Так и ты. К волосатому не
пускаю, а ты поступай, как хочешь. Внучку же мою беру на воспитание. Аминь.
Тем и окончился единственный разговор матери с дочерью. Варвара
Петровна, должно быть, многое передумала в бессонные ночи. Она знала, что
нужно выбирать между мужем и Наташей. Нигилист продолжал писать письма.
Однажды Авдотья Максимовна нашла у себя на пяльцах евангелие и в нем
листочек: "Мама, возвращаю вам эту книгу, я в нее не верю и ничего больше в
ней не понимаю. Моя обязанность делать то, что делает мой муж. Любите
Наташу, не будьте с ней чрезмерно строгой, это вредно отзовется потом.
Лучшее воспитание для детей - это Дарвин в изложении Капелянского".
Авдотья Максимовна проколола письмо иголкой, но все же вложила обратно
в евангелие и заперла в рабочем столе. Домоправителю было сказано, что
Варвара Петровна уехала за границу. Ее имя не упоминалось больше в
лесновском дому.
Авдотья Максимовна старилась; в городе начинали смотреть на нее, как
на древность, которую по привычке и для порядочного тона нужно бояться.
Приезжих направляли к ней с визитом, потом заставляли рассказывать, как она
наводила на них страх, отчитывала за вольнодумство и отпускала, говоря:
"Ну, ступайте, батюшка, можете себя не утруждать, явитесь еще на первый
день на Святой, да мимо будете проходить - не кричите громко".
Сама же она выезжала теперь только на торжественные приемы в собрание
и в губернаторский дворец.
Но вот, в девяносто шестом году появилась она на дворянском балу с
хорошенькой девушкой - внучкой Наташей. Корнет, племянник губернатора,
тотчас пригласил Наташу на вальс. За корнетом следовали - Балясный,
чиновник особых поручений, офицеры, молодые дворяне и юнкера. Авдотья
Максимовна милостиво каждого расспрашивала о родителях. Затем, вернувшись
домой, прошла с Наташей в образную, села на то место, на то кресло, где
двенадцать лет тому назад разговаривала с погибшей дочерью, поставила
внучку между колен и спросила - кто же ей из молодых людей полюбился больше
всего.
- Ах, бабушка, мне очень понравился Балясный, - ответила Наташа.
Сильно подивилась Авдотья Максимозна ответу и долго еще после ухода
внучки качала головой. В ее время на подобный вопрос девицы ревели. Варвара
Петровна ответила в свое время: "Воля ваша, маменька". А третье поколение
вырастало бог знает какое - не было в нем ни степенности, ни истинной веры,
даже не упрямое оно было, не своевольное, без гордости, без сильных
страстей. Не за что было Наташу ни ругать, ни хвалить очень; была она
податлива, как воск, мечтательна в меру и ленива. И не то что бабушка
баловала ее, а просто в голову не приходило в чем-либо отказать, так мило
умела выпросить внучка все, что хотела. Только в одном осталась Авдотья
Максимовна строга: на вопрос Наташи о матери - отвечала: "Тебе рано знать
об этом несчастье, твоя мать дурная женщина". Когда ж.е Наташа спросила
однажды про отца, бабушка подняла сухие кулачки и надрывающимся голосом
воскликнула: "Каторжник, разбойник, антихристово отродье! Плюнь, плюнь
сейчас же! Как ты имя такое сказала, выплюни, иначе знать тебя не хочу".